Глава четвертая. На Валааме

Как и всякий большой русский талант, Шишкин подчас чувствовал неуверенность в своих силах. Нужен был человек, соприкосновение с которым способствовало бы утверждению духа, возрождению уверенности в себе, в правоте избранного дела. Таковым человеком для Ивана Шишкина в пору его ученичества был Дмитрий Иванович Стахеев - муж сестры Александры, человек натуры крепкой, своей благочестивостью и почтительностью вызывающий глубокое уважение у людей, знающих его. Стахеев по делам изредка наведывался в Москву, и каждый его приезд становился праздником для Ивана Шишкина. От него многое можно было узнать о родительском доме, Елабуге, городских новостях. А об Елабуге и жителях ее сильно приводилось скучать Ивану. Он и на этюды выбирался из города чаще всего с тем, чтобы отыскать места, хоть сколько-нибудь напоминающие далекую камскую родину.

Кроме родственных отношений, было еще одно немаловажное обстоятельство, сближавшее обоих. Стахеев имел тягу к искусству. Картин маслом Дмитрий Иванович не писал, неизвестны и какие-либо рисунки его, сделанные пером или карандашом, но дошла до нашего времени книга, написанная этим человеком в стихах и посвященная описанию памятного елабужского пожара 1850 года. С отрывком из поэмы мы уже ознакомились.

Много сие событие принесло забот вятской администрации, особенно М. Е. Салтыкову, который ведал тогда хозяйством губернских городов. Распоряжения о мерах по восстановлению Елабуги шли через него.

В конце книжки автор, как тому и положено, отметил место написания и обозначил год завершения труда: Елабуга, 1857. Несомненно, памятное событие оставило неизбывный след в душе молодого купца, но, думается все жe, толчком к попытке воспроизвести средствами изящной словесности минувшие события послужило то немаловажное обстоятельство, что именно Иван Иванович Шишкин своей верностью и преданностью к искусству затронул сокровенное и в душе Стахеева. Была она у него - эта тяга к сочинительству, увы, за обыденными делами так и не нашедшая развития. Может, поэтому он так и ценил Шишкина.

"...мне невольно пришли на память эпизоды чуть ли не детства, - писал Ивану Ивановичу в 1890 году его двоюродный брат М. И. Подъячев, - вероятно, помнишь детскую поэму Д. И. Стахеева, выправленную мною и К. И. Невоструевым в Москве, "Пожар города Елабуги", который мы... покушались описать, а ты художественно изобразить... Но это, конечно, чепуха: мы оказались не поэты и ты не специалист изображать подобные катастрофы!!"

Так и видится картина давно минувшего: монашеская келья Чудова монастыря, мрачная, тесная, заполненная книгами, и три молодых человека, окружившие маститого профессора и со вниманием слушающие его. Капитон Иванович Невоструев, человек, в кругах ученых пользующийся уважением и авторитетом, был большим тружеником и времени свободного имел мало, но для любезных елабужан, как, впрочем, и для других, обращающихся к нему, все же находил его. В ту пору Капитон Иванович вместе с профессором Александром Ивановичем Горским занимался ученым описанием славянских рукописей, находящихся в патриаршей библиотеке, и основное время его проходило в тяжелой и кропотливой работе, в занятиях по различным библиотекам, в штудировании всевозможных книг по своей специальности, которые могли видеть молодые люди, пришедшие в гости к нему, в келью Чудова монастыря, где он жил. Имя этого человека звучало здесь уже не единожды, но пора сказать о нем особо, ибо знакомство и сближение с ним сыграли роль немаловажную в жизни Ивана Шишкина.

"Рассказывают, - писал о нем его биограф, - что когда в конце 1849 года скромный преподаватель семинарии Капитон Иванович Невоструев впервые появился в Москве в качестве описателя одного из древнейших его книгохранилищ, - первопрестольная столица встретила его не очень дружелюбно: над этим робким, застенчивым провинциалом в длинном плаще и порыжевшей шляпе откровенно смеялись, а московский генерал-губернатор Закревский даже от души удивлялся, что есть еще люди, занимающиеся такими пустяками. Однако, когда появилось описание, никто уже не смеялся. Наоборот, было признано, что это - труд солидный, подобные которому не часты и на Западе, а Академия наук увидела в нем даже "гражданский подвиг". Когда же, вслед за описанием рукописей синодальной библиотеки, появились и другие издания и груды Капитона Ивановича, общество должно было признать, что это "лучший труженик науки". И оно признало..."

Человек благочестивый, он с детства привык к строгому порядку и строгой трудовой жизни. Еще в училище хорошо усвоил латинский язык и делал прекрасные переводы. Про него говорили, что он работал без устали, не покладая рук, сполна отдаваясь одному делу, посвящая ему все свои силы и ничего уже более не предпринимая, хотя бы новое занятие и сулило что-нибудь привлекательное.

В Москве многие люди ученые искали возможности вступить с ним в отношения. То историк Михаил Петрович Погодин пришлет какие-нибудь свои работы для сличения с синодальными рукописями, то Макарий Булгаков (будущий митрополит Московский) примется осаждать его разными справками и просьбами о сличениях и выписках для своей церковной истории, и никому Капитон Иванович не отказывал в просьбах.

"Живя свободою знаний, - говорил о нем Б. В. Барсов, - философским взором смотрел он на жизнь общества и всего человечества. Труд он считал призванием человека, и история всех народов пред ним рисовалась не чем иным, как непрерывным и разнообразным движением всеобщего труда человеческого..."

Иной раз, сидя в своей келье и поглядывая на собеседника, принимался он рассуждать и говорил тихо:

- Не к тому должны мы стремиться, чтобы трудами других пользоваться для своего удовольствия, но к тому, чтобы своею жизнию облегчить труды других.

Понятно, разговоры и встречи с ним не проходили бесследно для молодого художника, как и свидания со Стахеевым.

Вот почему поездка в конце 1857 года в Москву и встреча со Стахеевым и Невоструевым резко изменила настроение упавшего было духом Ивана Ивановича. Вернувшись из первопрестольной, он пишет родителям: "...Для меня проходящий год 57-й был счастлив. Дай Бог, чтобы следующий был одинаково хорош. Приятно и весело мне поделиться с вами в настоящее время радостью, радостью, которою мне Бог послал на экзамене, бывшем 23 (декабря), для этого экзамена я начал готовить вещи с начала декабря и потом должен был оставить по случаю поездки в Москву, к братцу Дмитрию Ивановичу; до того времени я занимался плохо и как-то неохотно; все что-то беспокоило, как и всегда, но тогда в особенности все эти мышления разного рода скопились. Но как повидался с братцем, поговорили и побеседовали обо всем, беседа его имеет всегда рано или поздно благодетельное влияние. Он как бы дал мне толчок; возвратившись обратно, я почувствовал и силу, и любовь к искусству и принялся с жаром и усердием.

...Пребывание мое в Москве и свидание с братцем рассказывать не стану, это бы нужно в свое время и теперь оно прошло, да и к тому же он, я думаю, вам сам передал. А все-таки скажу, что, увидевши братца, я много получил впечатлений самых приятных и полезных.

Капитона Ивановича видел, он был ко мне очень расположен, как и прежде, извинял мое невежество, подарил мне вашу книжку, тятинька, о мельницах, - что мне очень приятно".

Ему хочется скорее приняться за работу, и, заканчивая письмо, он признается: "Эти три дня праздников, заниматься как-то совестно, а без дела скука. Сегодня нашел себе дела писать письма, а завтра начну опять работать, приятно и весело, и на душе легко, а без дела о! о! как оно нехорошо, нет ничего горше и хуже". И впечатление такое, будто, писав сии строчки, видел он перед собой образ маститого профессора Капитона Ивановича.

Да, гостеприимная Москва, с ее колокольными звонами, с ее семейными обедами, дворами и двориками, в которых так уютно себя чувствуешь, патриархальным укладом была ближе Шишкину, чем Петербург (про него говорили, и недаром, что это "город без историй", не имеющий ничего "оригинального, самобытного", "веками освещенных воспоминаний... сердечной связи со страною"). Да и что это за город? Люди словно чужие друг другу. Каждый замкнут в себе, каждый насторожен, подозрителен. Здесь спокойным себя чувствуешь, лишь занимаясь делом да увидавшись с близкими товарищами, которых, как и тебя, донимает премерзкая погода. А то изморось возьмется, а с нею у каждого горожанина (чего уж там говорить о приезжем) тоска да невыносимая скука начинается. Нет, трудно забыть хлебосольную и радушную Москву. Сколько в ней церквей да памятников исторических. А люди какие простые да откровенные. Верно, верно говорят, Петербург построен на сваях да на расчете. Здесь во всяком приезжем соперника видят. Не оттого ли в письмах из Петербурга проскальзывала у Шишкина именно эта нотка - нотка неприязни к петровской столице.

"Были мы сегодня на Адмиралтейской площади, - пишет он на масленицу 28 января 1858 года домой, - где, как вы знаете, цвет петербургской масленицы. Такая все дрянь, чушь, пошлость, и на эту-то пошлую катавасию стекается пешком и в экипажах почтеннейшая публика, так называемая высшая, чтоб убить часть своего скучного и праздного времени и тут же поглазеть, как веселится публика низшая. А нам, людям, составляющим публику среднюю, право, не хочется смотреть".

В праздничные дни работы останавливались, а без дела Шишкин не мог. Безделье мучило его. Противоречивые мысли рождались у него. Откровенный и прямой в общении, привыкший видеть в людях доброту и порядочность, он в столице соприкоснулся с миром иным, подчас чуждым ему. Интрига, зависть в кругу студентов Академии художеств задевали его, глубоко огорчали. Преподаватели были суховаты в общении, и одна надежда была - забыть обо всем, почувствовать свободу, выбравшись на природу. Но до лета было далеко. Не было и внимательного преподавателя, как Мокрицкий, здесь в Петербурге. Тот бы сразу понял причину переживаний и нашел бы чем утешить любимого ученика. Умный он человек, Аполлон Николаевич, жизнь испытал, все-то знает, только далече.

Немудрено, что в таких условиях работать тяжело, а то и просто руки опускались. Зиму работал-работал Иван Иванович, а получить большой серебряной медали не смог. Медали ему не дали. "...Профессор мой в недоумении, от моей картины он ждал лучше. И странно было, я и сам думал, что будет лучше - это просто незадача, - я бы теперь новую писал лучше, но уже времени нет - поздно.

Соперники мои торжествуют моей неудачей (вскользь замечу, что это общий недостаток художников, зависть), которых четверо.

А жаль, это экзамен самый важный и он бывает один раз в год. Следовательно, год потерян.

...Но вот и лето недалеко, постараюсь оправдать себя в глазах профессоров, мне предлагают ехать на лето на Валаам. Но не знаю, как кончится, туда бы недурно".

В письме Шишкин впервые упоминает о Валааме, еще не зная, какую роль сыграет в его жизни пребывание на этом острове, где которое столетие подряд жили монахи и куда со всех концов России устремлялись паломники.

Была и еще одна причина душевной смуты Шишкина.

Московская школа живописи, в которой большую роль играла натура, в те годы как бы вступала в схватку с академическими взглядами на пейзажную живопись ("видопись"). Задачи Академии были несколько иными, и московское течение вызывало если не раздражение, то глухую неприязнь.

Если москвичи тяготели к изображению естества, неприукрашенной природы, находя в ней именно национальное, то петербуржцы требовали от видописцев доведения естества до установленных, выработанных годами канонов красоты. Понятно, какое отношение со стороны петербуржских профессоров могли ощущать на себе молодые художники - недавние выпускники Московского училища живописи и ваяния.

Под влиянием новых требований, а просто сказать по вынужденной необходимости, должен был придерживаться принятых канонов и Шишкин. Что это так, можно судить но двум его упоминавшимся здесь работам: "Вид в окрестностях Петербурга" и "Дубки под Сестрорецком", написанным в первые годы пребывания в Академии.

Однако он не мог забыть заветов московских учителей. И не кто иной, как Мокрицкий, возможно, вспомнив об уроках Венецианова, обращал внимание Шишкина на необходимость изучения натуры и поисков самостоятельного, неподражательного пути творчества. Не потому ли Иван Шишкин при каждом удобном случае садился писать письмо учителю и спрашивать советы. Мокрицкому он доверял как никому. И получал долгожданные ответы.

Да, тот и здесь был его преподавателем. К нему, а не к официальному руководителю по Академии профессору С. М. Воробьеву обращался он в тяжкую для себя минуту, и у него находил помощь. Впрочем, по справедливому замечанию одного из историков искусства, то, что Воробьев не пытался всерьез руководить Шишкиным, "можно считать только положительным явлением".

Через много лет Иван Иванович, вспоминая те давние студенческие годы, запишет на листке бумаги: "Недостаточность руководителей и руководств по искусству вызывала необходимость добиваться всего своими силами, ощупью, наугад".

В те годы на ощупь и наугад пробивался не он один.

В конце пятидесятых годов внимание русских художников, которым начали претить итальянские виды, привлек Валаам.

"Остров Валаам, бесспорно, живописнейшее место старой Финляндии, - писал известный подвижник и духовный писатель XIX века Игнатий Брянчанинов. - Он находится на северной оконечности Ладожского озера. Подъезжаете к нему - вас встречает совершенно новая природа, какой не случалось видеть путешествующему лишь по России: природа дикая, угрюмая, привлекающая взоры самою дикостию своею, из которой проглядывают вдохновенные, строгие красоты. Вы видите отвесные, высокие, нагие скалы, гордо выходящие из бездны: они стоят, как исполины, на передовой страже. Вы видите крутизны, покрытые лесом, дружелюбно склоняющиеся к озеру. Тут какой-нибудь пустынник вышел с водоносом в руке почерпнуть воды и, поставив на землю водонос, загляделся на обширное озеро, прислушивается к говору волн, питает душу духовным созерцанием. Вы видите огражденные отовсюду гранитными, самородными стенами заливы, в которых спокойно дремлют чистые, как зеркало, воды, в то время как в озере бушует страшная буря..."

Издалека подплывающим к острову видны были главы монастырских церквей.

До середины XIX века отдаленность и труднодоступность Валаама препятствовали посещению его паломниками. В 1843 году было открыто регулярное пароходное сообщение с островом.

На Валаам раз в неделю приходил из столицы государства Российского пароход. Пассажиры добирались по неспокойному Ладожскому озеру до монастырской обители два дня. Толпившиеся на палубе путешественники с жадностью вглядывались в трудно различимые за густой зеленью деревьев монастырские постройки. Молва об иноках-отшельниках, живущих на острове, разошлась далеко в глубь России. Паломники преодолевали огромные расстояния, чтобы посетить один из древнейших мужских монастырей. Люди, любящие и ценящие прошлое, могли многое увидеть и узнать здесь. Монастырская библиотека со вкусом собиралась в продолжение многих веков.

"Основание и существование монастыря Валаамского с достоверностью относится к глубокой русской древности - к такому заключению приводят некоторые исторические факты, - писал И. Брянчанинов. - Преподобный Авраамий, основатель!! архимандрит Ростовского Богоявленского монастыря, пришел еще язычником в Валаамскую обитель в 960 году после Рождества Христова, там крещен и пострижен в монашество. В Софийской летописи сказано: лета 6671 (1163 после Рождества Христова) обретены были и перенесены мощи преподобных отец наших, Сергия и Германа Валамских. Другой летописец упоминает, что в 1192 году игумен Мартирий построил каменную церковь на Валаамском острове. Местное предание, подкрепляемое этими и подобными же до нас дошедшими скудными сведениями, признает преподобных Сергия и Германа греческими иноками, современниками равноапостольской великой княгини Ольги. Во все исторические просветы, в которые от времени до времени проявляется существование Валаамского монастыря, видно, что иноки его проводили жизнь самую строгую..."

О Валааме говорили не иначе как о "Северном Афоне". Сам остров, замечал один из исследователей, казалось, был создан для подвига человеческого духа.

В четырнадцатом веке на Валааме жил "несколько времени" преподобный Арсений Коневский, "положивший начало монастырю Коневскому". Здесь в пятнадцатом столетии (во второй половине) "безмолвствовал на Святом острове, в тесной пещере" преподобный Александр Свирский. Преподобный Савватий Соловецкий именно отсюда перешел "для глубокого уединения на Белое море, на дальний Север, в пустыни Соловецкого острова, дотоле необитаемые".

Читаем в воспоминаниях святителя Игнатия: "...Не раз Валаамский монастырь подвергался опустошению от шведов; не раз иноки его падали под острием меча в землю, орошенную потом молитвенным, орошали кровию мученическою; не раз пылали святые храмы и хижины иноческие, зажженные рукою врага или неосторожности. Но местность Валаамского монастыря, его многообразные удобства для всех родов иноческой жизни скоро возобновили в нем черноризное народонаселение. Валаам назначен, освящен в место богослужения как бы самого природою... Когда взглянешь на эти темные, глубокие воды, на эти темные, глухие леса, на эти гордые, могучие скалы, на всю эту величественную картину, беспрестанно изменяющуюся и беспрестанно живописную; когда прочитаешь в ней глубокое поэтическое вдохновение, сравнишь с роскошною местностию Валаама скудную местность окружающей его Финляндии, - скажешь: "Да, здесь должен был жестокосердный и воинственный скандинав изменять свои бранные, суровые думы и ощущения на благоволение; здесь должна была душа наполняться всем, что возносит душу человеческую к высшим ощущениям, доставляемым религиею".

Первозданный вид природы, красота мест, аскетический нрав валаамских монахов влекли паломников. Приезжали с ними на остров и студенты Петербургской Академии художеств.

Пароход, привозивший их, приходил в субботу, поздно вечером. Освободившись от груза, мирно отчаливал, шлепая лопастями колес по воде, скрывался за поворотом монастырской бухты, и связь с миром обрывалась.

На Валааме шла другая жизнь.

"На этой суровой скале, - писал Н. С. Лесков, побывавший на острове несколько позже И. И. Шишкина, - не любят праздных прогулок. Откуда бы ни приплыл сюда дальний посетитель и как бы ни велико было в нем желание познакомиться с островом, он не может доставить себе этого огромного удовольствия, - говорю огромного, потому что остров поистине прекрасен и грандиозные картины его восхитительны.

На Валааме за обычай паломник подчиняется послушанию. Он должен ходить в церковь, молиться, трапезовать, потом трудиться и, наконец, отдыхать. На прогулки и обозревания здесь не рассчитано, но однажды мне... удалось обойти в одну ночь весь остров".

Суровая дисциплина на острове была сродни суровой природе. Неистовые штормы нередко бушевали вокруг Валаама. Волны пятиметровые набрасывались на остров. Неожиданные туманы окутывали землю. Невозможно было выходить из помещения.

Жить и работать в таких условиях, конечно же, было трудно. Но Валаам год от года преображался трудом человека.

Крепкий был хозяин на острове, о котором нельзя не упомянуть, - настоятель монастыря, игумен Дамаскин. Нельзя не упомянуть о нем еще и потому, что многое сделано было этим человеком и для молодых художников, приезжавших на остров работать. Был он знаком со всеми из них и в каждом оставил добрый след. Его вниманием дорожил и Иван Шишкин, оставивший ему на добрую память несколько своих картин. Суровый то был человек, начитанный - выходец из крестьян, уроженец Тверской губернии Дамиан Кононович, - при постриге получивший имя Дамаскин. Человек непреклонной воли, он прошел тяжелую жизненную школу, хорошо знал людей и дело, на которое ставил их. По его повелению в скитах, сквозь скалы, пробивали колодцы, при нем начали действовать на Валааме заводы - лесопильный, кирпичный. Он будет печься о постройке бесплатной гостиницы, в которой, со временем, суждено будет останавливаться И. И. Шишкину, Ф. А. Васильеву, П. И. Чайковскому, Д. И. Менделееву, Н. С. Лескову... Сколько людей с благоговением будут вспоминать этого мудрого старца. Каждому уделит время, побеседует. Житейская мудрость и созидательная страсть его подкупали всякого.

Да и как иначе относиться к человеку, который задолго до назначения его игуменом Валаамского монастыря более десяти лет провел в уединении, приняв обет молчания.

Сохранился гравированный портрет этого умного, властного человека, так много сделавшего для Валаама, на котором прожил не один десяток лет. Портрет этот - одна из лучших работ ректора Петербургской Академии художеств Иордана, покоренного личностью игумена.

Да, строги были здесь правила. "На Валаам приедете - и ничего, кроме большой церкви, не увидите, - говорил один из спутников Н. С. Лескова, - ...по одному скиту показывают, а в некоторые, самые-то интересные, где самые строгие старцы живут, туда и совсем не ведут и одного туда не пускают, а ослушаться нельзя".

О Валааме многое слышали студенты Петербургской Академии художеств от своих товарищей, побывавших на острове. Годом ранее Ивана Шишкина на острове работал М. Клодт. Его картина "Вид на острове Валааме" - одна из удачных попыток живописца запечатлеть черты северной природы. Понятно, что стремление побывать на этюдах на далеком острове не покидало и Ивана Шишкина, и потому в марте 1858 года, в письме к родителям, он не забывает упомянуть о предложении Академии: "...мне предлагают ехать на лето на Валаам. Но не знаю, как кончится, туда бы недурно". Кончилось благополучно. Совет постановил ему ехать на Валаам. И в апреле месяце он сообщает домашним: "...Я, конечно, согласился, и весьма рад этому. Да и жизнь будет для нас там совершенно новая. Вполне монастырская...

Монахи гостеприимны и приветливы, и художников очень любят, мы вчерась были в часовне Валаамского монастыря... спрашивали, когда пойдут пароходы туда, и познакомились с экономом и казначеем, которые очень добрые и приветливые. Ехать туда можно не ранее 15 мая, ладожский лед еще стоит. Нева прошла, кажется, 18 апреля... О подробностях жизни и впечатления буду писать с места.

Адрес туда таков: Выборгской губернии в город Сердобль, оттуда в монастырь Валаамский, или просто на Валаам. Художнику такому-то.

Не знаю, что Бог сделает, как он поможет мне на нынешнее лето".

Вздох неудовлетворения слышится в последней строке письма. И это понятно. Шишкин недоволен работой, которую готовит для экзамена, и, несмотря на приложенные усилия, положения выправить не удается и на экзамене он не получает медали. Вся надежда на Валаам. Подальше от людей, от Петербурга, поближе к природе, - на безлюдные острова, "куда... часто посылают на выдержку, потому там природа такая разнообразная, дикая и, следовательно, трудная...".

Письмо написано в день отъезда А. Н. Мокрицкого из Петербурга, куда тот приезжал повидаться с братом - правителем канцелярии обер-полицмейстера графа Шувалова и любезными учениками, которые держались крепко друг друга в чуждой им столице. Посетил Аполлон Николаевич в эти дни (шел снег, слякоть, мерзостно) выставку в Академии, посмотрел работы учеников, рассказал о московских новостях, о подающих надежды, и притом большие надежды, учениках училища Саше Попове и Льве Каменеве.

- Такие пейзажи пишут, все удивляются, - говорил Аполлон Николаевич. - Каменев лирик. Тонко природу чувствует. Его Саврасов очень ценит, - добавил он.

Со Львом Львовичем Каменевым Шишкин был близко знаком еще по училищу и потому радовался успехам товарища, слушая о том из уст Аполлона Николаевича. А вскоре Каменев появился в Петербурге. Отыскал Шишкина. Оба обрадовались встрече. Шишкин все приглядывался к товарищу.

Каменев был высокого роста, скромным молодым человеком. Они были одногодки. Неклассный художник Лев Львович Каменев и студент Академии художеств Иван Иванович Шишкин. И судьба-то их чем-то сродни была. Оба из купеческих семей. Обоих страстно тянула живопись.

- Ты знаешь, - говорил Каменев, - хозяин, дай ему бог доброго здоровья, дал мне денег для поступления в Академию. Я ведь служил у него в конторе, ты знаешь. Призвал к себе и говорит: "У тебя, Лев, есть охота и страсть к искусству. Учись, но знай - путь твой будет тяжел и одинок. Много горя хватишь ты. Мало кто поймет и мало кому нужно художество. Горя будет досыта. Но что делать. И жалко мне тебя, но судьба, значит, такая пришла. Ступай". И поехал я с его деньгами. А ежели бы не он, Ванечка, как бы все сложилось. А мне ведь учиться охота.

Ему суждено было стать одним из создателей русского лирического пейзажа. Его картины поражают душевностью. Оторваться от них трудно. Сколько можно простоять у его картины "Зимняя дорога" и благодарить за нее ее создателя. Волею судеб, Каменев не принадлежал к баловням судьбы. Нужда сопровождала его всю жизнь, и умер он в глубокой бедности. Но он притягивал к себе людей искренностью своею, честностью. С ним можно было быть откровенным. Ему Шишкин показал свои работы и рассказал о предстоящей поездке на Валаам.

Пароход "Валаам" отходил от Калашниковской пристани раз в неделю, в пятницу. Уверенные, что отправятся на остров без затруднений, художники приехали на пристань за час до отправления. Велико же было их удивление (даже растерянность появилась), когда на пристани они увидели гудящую толпу паломников, желающих попасть на переполненный вконец пароход. Толкаясь, задевая друг друга чемоданами, кошелками, узлами, люди кричали на разные голоса, размахивая руками, и старались пробиться к кассиру-монаху, выдававшему билеты.

Пришлось проявить сноровку, чтобы обзавестись билетами и подняться на палубу парохода. Видно было, как на пристани маленький проворный монах взобрался на тумбу и закричал отчаянным голосом:

- Господа! Больше ни один человек не получит билета!

Поднялись вопли и крики, но все заглушил пароходный гудок. Перед иконой отслужили молебен.

Третий гудок - и пароход медленно отвалил от пристани. Средняя, носовая и верхняя палуба были заполнены пассажирами; все крестились.

Но вот пристань исчезла из виду и пассажиры могли приглядеться друг к другу. Внимание художников привлекла старушка с красными воспаленными глазами. За плечами у нее был холщовый, туго набитый мешок, на ногах лыковые лапти, в руках - суковатая палка. Старуха охотно отвечала на вопросы и рассказала, что идет пешком из Казанской губернии на Валаам. Родных у нее нет, и она ходит теперь по святым местам. Была два раза в Киеве, два раза в Соловках, в Сарове, в Новом Иерусалиме; в Кронштадте... И это все пешком, а ей шестьдесят лет с лишком!

- Денег нету, пешком ходим, пешком... - говорила она и благодарила монастырскую братию, разрешившую ей добраться до Валаама бесплатно.

Рядом с Шишкиным мужчина, средних лет, с весьма умным лицом, говорил спутнику:

- Вот думается: какая сила живет в народе, что гоняет людей из Казанской, Вятской, Ярославской губерний то в Киев, то в Соловки, то на Валаам... и люди, совершающие столь великий нравственный подвиг, проходящие пешком тысячи верст, даже не считают это за подвиг. Просто идут "потрудиться за Бога".

- Того душа русская требует, - отвечал ему тихо собеседник, молодой священнослужитель.

- В давние времена и Иерусалим русские ходили. А сколько, помните ли, хождений было написано. Целая литература. А нынче и не пишут.

- Позвольте вам заметить, - отвечал молодой монах, - в шестнадцатом столетии Византия поступилась своим православием: греки перестали быть учителями и наставниками русских в православной вере, - они ужо были отступниками. Флорентийская уния охладила стремление русских паломников к святым местам Востока, паломничество перенеслось внутрь страны, и литература заметно пала.

- Не исключено, что здесь сыграли роль и оказали влияние и отношения с Западом. Именно они внесли тот научный скептицизм, который разрушает, подтачивает веру.

- Вы верно подметили. Народ продолжал верить глубоко, искренне, но не решался доверить свои чувства бумаге, опасаясь этого самого, как вы выразились, научного скептицизма, - и народная вера стала замкнутой, бессознательною, верою не ума, а сердца. Вы взгляните на лица едущих. Не во всех, но во многих увидите истинную веру.

- Верно. Но многие едут из праздности, как ни грустно.

- Город людей портит. Люди удовольствий ищут. А удовольствия общественные развращают людей, делают слабыми их духовно. Человек тогда крепок, когда вера и нравственность крепка. Человек впадает в большую и опасную ошибку, если думает, будто цель его жизни, всех забот, трудов и попечений есть та, чтобы иметь возможность когда-нибудь порядочно повеселиться; или если почитает большим счастливцем того, кто столько богат, что может иметь всякие удовольствия, каких только душе угодно. Такое ложное понятие, смею заметить, сильно укоренилось в рабочем классе. Конечно, счастие есть цель жизни; но всяк тот достоин сожаления, кто не знает другого счастия, кроме доставляемого сердцу общественными увеселениями.

Миновали фабрики, пригороды, поселки и только верст через двадцать перед пассажирами открылись зеленые берега, небольшие рощи. По левому берегу пролегал тракт на Шлиссельбург.

Завидев пароход, люди на берегу начинали махать платками, руками. Ребятишки до изнеможения бежали по берегу за пароходом.

Наконец вышли в открытое озеро. Пароход взял курс к Коневцу. Небо ясное, воздух чистый и холодный. Солнце ласково грело. Озеро сливалось с горизонтом. Пароход мерно подрагивал.

- Красота, - радостно произнес кто-то. - Воистину Божья благодать.

- Ну да, - возразили ему, - видать впервой едете.

- Оно так и есть, а что?

- А то, что пофартило вам. Как вздыбится море, только держись, и молитва иной раз не помогает. Того и гляди пароход перевернется.

- Ну?

- Вот те крест. К вечеру будем в Коневце.

Вскоре солнце сморило всех и на пароходе молчали лениво поглядывая на обгоняющие пароход волны, на чаек, кричащих за бортом. Глаз отдыхал на этой необозримой водной глади. Шишкин думал о Валааме, об услышанном нечаянном разговоре, искал взглядом монаха, думая о том, кто он. Мысли его чем-то были близки Ивану Ивановичу, и хотелось послушать его, побеседовать с ним, но он не решался сделать этого.

К вечеру, едва зашло солнце, захолодало. Наконец пароходный гудок возвестил приближение к Коневцу, и здесь только Шишкин возымел возможность обратиться к монаху.

- А отчего такое название, извольте вас спросить?

Монах глянул на него изучающе и, увидев любопытство не праздное, вежливо и обстоятельно ответил:

- Есть на острове камень. Носит он название Конь- камень. От сего удивительного дара природы остров и получил название Коневец. Камень этот, по преданию, служил предметом особого почитания язычников корел, кои ежегодно приносили ему в жертву одного коня. Ныне на вершине камня часовня небольшая деревянная поставлена. Да вон, глядите, приближаемся.

Все паломники сошли на берег и направились в церковь, где служился молебен пред иконой Коневской Божьей матери и чудотворцу Коневскому преподобному Арсению.

Заночевали в Коневце и на следующий день были на Валааме.

Гостиница на тысячу мест была переполнена. Художников разместили в мансарде с деревянным потолком, который весь был испещрен различными надписями и инициалами. Одни просились работать на огороде, но их не допустили. Другие расписывались в том, что косили сено. Из окна видны были соседние строения, лес, воды озера. Жарко палило солнце. Было за полдень. По двору сновали монахи.

Вскоре художники знали, что всей братии на острове около тысячи человек. Нельзя было сказать, глядя на них, что у них постные лица. Да и то верно, замечали приезжие, что никогда крестьянин у себя дома не видит такой пищи, - а большинство монахов было из крестьян, - но даже городские жители монастырской трапезой бывали довольны.

Подивил стол и художников. Дневная трапеза наступала после поздней обедни. Вот как описывает ее один из паломников: "Народ из церкви направился в трапезную и рассаживался по своим местам в ожидании игумена. В громадной зале в три ряда в длину были расставлены столы, застланные белыми скатертями. Богомольцы трапезовали вместе с братиею, женщины отдельно, в гостинице. При входе игумена все поднялись, певчие запели положенные молитвы.

Игумен с двенадцатью монахами из старшей братии заняли особое место за первым столом в средней линии. Снизу к столу был подвешен колокол, в который игумен ударял, и это служило знаком инокам к перемене блюда и конца трапезы. Пока за столом ели, чтец за аналоем, посреди трапезной, читал громко "жития святых".

Кушанья были отменные, и художники переглядывались между собой. (В городе Иван Иванович часто обедал только хлебом с квасом, который брал постоянно в одной лавке.) Сытный здесь, в монастыре, был обед. На первое подали холодное - мелко нарезанный лук, капусту, свеклу и еще что-то растительное; все это было полито квасом. На второе щи, на третье суп, на четвертое каша...

Как то и положено, паломников во время их пребывания на Валааме возили каждый день по скитам на катерах и маленьком пароходе. Шишкин мог впервые увидеть скит Всех Святых, замечательный скит на острове Александра Свирского. Собственно, не скит, а самый остров: высокий, скалистый, поросший лесом, с прекрасным видом на озеро.

Приближался праздник - Вознесение Господне - и на остров, кроме паломников, приезжали олончане и корелы. Приплывали нижегородцы с Ильменя.

"В половине четвертого утра уже звонили к ранней обедне, - писал современник. По первому звону колокола братия выходила из келий, и неторопливо, один за другим, в клобуках и мантиях, как положено, направлялись монахи в церковь.

По вечерам обширный храм тонул в полумраке; четко выделялись потемневшие иконы, освещенные множеством свечей. Из алтаря доносился проникновенный голос иеромонаха^*, ему отвечал отлично подобранный хор".^*(Иеромонах - монах, имеющий сан священника.)

И остров, и жизнь на нем поразили воображение художников. В первые нее дни побывали они в монастырской библиотеке, насчитывающей около двадцати тысяч томов. В библиотеке же помещалось несколько витрин, в которых хранились предметы, составляющие небольшой монастырский музей.

На самом верху колокольни устроена была башня с окнами во все стороны; там находилась сильная подзорная труба и несколько морских биноклей; в башне постоянно дежурили монахи. Они извещали о приближении судов и о каких-либо несчастиях с судами на озере; в таких случаях из монастыря, как о том говорили люди бывалые, немедленно высылалась помощь.

И только глядя отсюда на бескрайнее озеро, можно было осознать, как далеко от острова материк. На Валааме шла другая, совсем иная жизнь.

"Монахи сначала встретили Шишкина, Каменева, Феддерса и Гине не особенно дружелюбно, - пишет Комарова, - чему причиной был Пискунов, который там жил летом 1857 года и позволял себе разные издевательства над монахами, бранил их и рассказывал про них разные анекдоты. Монахи сперва терпели, но потом пришли к нему, взяли его под руки, привели в общее собрание и начали отчитывать раба Божьего от нашествия злого духа, после чего Пискунову оставалось только уехать из монастыря. Теперь вновь приехавшие ученики быстро сделались любимцами монахов, как только те поняли, что это люди совершенно другие. Для Ивана Ивановича Валаам "девственно новый, суровый и величавый", был просто откровением, наложившим печать на всю его дальнейшую деятельность; изобилие воды в лесу, вековые сосны на скалах до последнего времени остались его любимыми мотивами.

Тамошняя жизнь пришлась ему как нельзя более, по сердцу; даже постный, по изобильный и разнообразный монашеский стол всегда казался ему самым вкусным.

Жил он там всегда в веселой компании товарищей; на дальние этюды они ездили на лодке, иногда в сопровождении игумена Дамаскина; возвращаясь домой, неоконченные этюды покрывали клеенкой и прятали под скалами вместе с ящиками и красками, так как трогать было некому (кроме монахов, никто не имел права ходить по острову). Мольберты они себе строили на месте из целых бревен, рубили деревья и связывали их веревкой".

Игумен приглядывался к художникам. Ему нравилась работоспособность Шишкина. Да и внешним видом, костюмом своим и сильной медвежьеобразной фигурой он невольно напоминал семинариста. Недаром и товарищи его так в шутку называли. Близки Дамаскину были эти молодые люди, все внимание которых не было устремлено на внешнюю приятность, щегольство в одежде, любезность и ловкость в обращении. А сколько этот пожилой человек знал таких, кому и на ум не приходило, что. благородство в чувствованиях, возвышенный дух, услуги, оказанные согражданам, Отечеству и ближним, славнее способности и искусства нравиться в свете. Скольких погубила страсть к блистанию в обществе. Жалкие люди.

Симпатичны ему были молодые художники. Видел он в них людей ищущих. Но изо всех выделял Ивана Шишкина. Благочестив, делу предай. Разве что душа успокоения не находит, но то признак таланта. Не тот творец, у кого душа не живая. Особенно близок ему стал этот художник после того, как услышал игумен его слова о назначении живописца:

- Посвятить себя живописи - значит отказаться от всяких легкомысленных занятий жизни. Изящные искусства ведут ко всему прекрасному, искреннему, благородному - ко всему, что зовется надеждою, советом и утешением.

То прорывались сокровенные мысли Ивана Ивановича, которые он вынашивал с давних пор, еще с первых лет обучения в Московском училище живописи и ваяния.

Расположившись у жаркого костра, художники иной раз всю короткую белую ночь проводили в беседах.

- Природу должно искать во всей ее простоте, - говорил Иван Иванович. - Мне кажется, истина в том, что рисунок должен следовать за ней во всех ее прихотях формы.

- И все-таки она прекрасна - природа, - говорил кто-то из товарищей. - Какая-то божественная красота в ней. Славно, что мы выбрали ландшафтную живопись.

- Красота, о коей вы говорите, - замечал Шишкин, - есть Божественное откровение, нам данное...

Валаамская природа напоминала родную елабужскую, и Иван Иванович чувствовал себя здесь спокойным. Спокойным и уверенным, и мысли, которые заглушались учителями в Академии, здесь обретали свободу и развитие.

Церковный колокол, сзывавший монахов к утренней молитве, иногда заставал художников на озере, далеко от острова. Тишину нарушал крик чаек. Всходившее солнце освещало вековые сосны, скалы, тропинки, ведущие к берегу.

В разных концах острова видели монахи высокую фигуру петербургского художника. Расположившись в глубине леса, принимался Иван Иванович "штудировать природу", зарисовывать увиденное в альбом. "Главнейшее для пейзажиста есть прилежное изучение натуры - вследствие сего картина с натуры должна быть без фантазии" - мысль эта, записанная в ученическую тетрадь еще в Москве, ныне стала одной из главных в его работе.

В то лето Иван Шишкин как бы воскрес духом. Работалось споро, да и жизнь на острове восстановила его нравственные силы. Не без жалости он покидал осенью остров, теперь уже имея твердую намеренность в следующее лето прибыть сюда. Краше Валаама и ближе природы по духу ему в здешних местах не виделось.