Глава третья. Есть, есть Бог на свете

В Петербурге людно. По улицам сани, кареты катят. Спешат по Невскому молодые люди в шапках-треуголках, много военных, барынь и барышень.

Впрочем, ни в первый приезд, ни теперь северная столица не произвела впечатления. Не будь в ней Академии художеств, известных профессоров, кажется, незачем бы и ехать из Москвы.

Но стоило извозчику, миновав мост, свернуть влево и оказаться близ Академии, как сердце екнуло - страшно было от одной мысли, что надлежит представляться строгим профессорам.

Шишкин нанял квартиру по пятой линии Васильевского острова, между большим и средним проспектом в доме мещан Захаровых, на дворе, в каменном флигеле, в третьем этаже, и на исходе третьего дня известил родителей о посещении Академии.

Судьбе угодно было определить Ивана Ивановича в класс профессора Алексея Тарасовича Маркова, члена Совета Академии, за ним числилось несколько превосходных копий с Рафаэля и ряд образцовых религиозных композиций. Близкие люди за глаза называли Алексея Тарасовича философом, а за приверженность к классике "Колизеем Фортунычем". Любил он более гулять задумавшись, то есть философствовать, нежели работать. Главным трудом его жизни была картина "Фортуна и нищий", написанная еще в Риме, в период пансионерства^*. За нее получил он в 1836 году звание академика. Написана на сюжет басни И. А. Крылова. Сюжет престранный. Нищему явилась Фортуна и принялась сыпать червонцы:

 Да только с уговором: 
 Все будет золото, в суму что попадет, 
 Но если из сумы что на пол упадет, 
 То сделается сором.

^*(Учащийся, получающий полное содержание в учебном заведении.)

Сгубила нищего алчность, порвалась под тяжестью монет сума, и обратилось золото в прах.

Трудно сказать, почему на этой теме остановился Алексей Тарасович. Возможно, повлияла на него смерть брата, скончавшегося в бедности и долгах.

Из Рима он вернулся в Петербург, где в Академии художеств полновластно царствовал тогда его друг инспектор академик Андрей Андреевич Кругов. Как вспоминает Иордан, с помощью Кругова, графа Ф. Л. Толстого и архитектора К. А. Тона, Марков "поместился в Академии и, не написав ничего на профессорное звание, был самым влиятельным профессором и имел бездну учеников".

В классе Маркова Иван Иванович принялся рисовать с натурщиков, но дело прискучило, и он обратился к пейзажам. Марков не смог понять Шишкина. "...Он обругал меня за пейзаж и послал к С. М. Воробьеву", - вспоминал Иван Иванович.

Так через месяц он оказался в классе Сократа Михайловича Воробьева.

Поступи Шишкин годом ранее в Академию, ему бы повезло, мог попасть к удивительному пейзажисту и педагогу Максиму Николаевичу Воробьеву, которому были обязаны художественным образованием М. Л. Лебедев, И. К. Айвазовский, Л. Ф. Лагорио...

Академик К. Н. Рабус так отзывался об учителе: "Драгоценный дар, малому числу людей известный, дар преподавания вполне принадлежит М. Н. Воробьеву. Сокращенно, сжато, но с изумительной ясностью разрешал он труднейшие задачи, так что ученику, слушавшему его, впоследствии не приходилось затрудняться никакими другими задачами..."

В картинах М. Н. Воробьева не было заученных, условных эффектов, не было ни сухости, ни нагромождения предметов.

"Особенная же сила его была в передаче воздуха, которому он умел в совершенстве придать местный колорит, - замечал критик. - Его воздух над Иерусалимом, над Мертвым морем и над Невою представляет столько характерности, что сразу переносит зрителя совсем в иной край, под другое небо".

Его всегда занимали живопись, милое, добродушное семейство и скрипка.

Рассказывали, какой-то французский путешественник посетил его мастерскую. Внимание его привлекла картина, изображающая ночь на Неве. Он залюбовался всплесками волн. Заговорил с жаром о них с Воробьевым.

- Мысль о волнах подал мне Моцарт, - заметил художник.

Гость не понял его слов. Тогда Максим Николаевич достал скрипку и сыграл короткую пьесу Моцарта. Как пишут, француз, изумленный, признался, что никогда не предполагал столь тесной связи музыки с живописью.

Ученики Академии знали, что после смерти любимой жены Максим Николаевич по целым ночам играл на скрипке, скрывая горе свое...

Сократ Воробьев учился в мастерской у своего отца. Любимый всеми за нрав, он, впрочем, занимался мало. Отлично рисовал и чертил, но в красках был слаб. Однако, вспоминает Иордан, успел написать хороший "Вид гор при закате солнца".

Любимый сын Максима Николаевича был отправлен отцом в Рим. Старик ездил в Италию смотреть за успехами сына. И говаривал близким, что все заработанное в жизни оставит сыну, дабы сделать его независимым.

Возвратившись из Рима, Сократ был утвержден преподавателем ландшафтной живописи. К тому времени он успел увлечься замужнею женщиной-полячкой. Увлечение отдалило от занятий живописью. Неожиданно к худшему изменились дела отца. Написав несколько картин, которые обычно государь приобретал у него, Максим Николаевич вдруг назначил за них высокие цены. Николай Павлович был удивлен и сказал:

- Воробьев не мой более живописец.

С Максимом Николаевичем скоро сделался удар. Сына не было подле, он находился у любимой женщины. Родственники, принявшиеся ухаживать за стариком, обстряпали дело таким образом, что воротившемуся в Петербург Сократу осталось увидеть пустые кошельки и комоды. Обеспеченная будущность для него исчезла.

Впоследствии сын сменил отца в должности профессора пейзажного класса (звание профессора он получил в 1858 году).

Сократ Максимович, по словам И. С. Остроухова, "растерял все, что было красивого и значительного в заветах его отца. Его картины холодны и жестки, рисунки либо сладки, как те, которые он рисовал на papier pere ^*, либо архаичны и примитивны, как тот рисунок сепией, который висит в галерее (Третьяковской. - Л. А.) и изображает итальянский вид. Глядя на него, можно подумать, что автором его был кто-либо из учеников пейзажного класса Академии в 80-90-х годах XVIII века. Точно не было у нас ни Сильвестра Щедрина, ни Максима Воробьева..."^* (Разновидность плотной бумаги.)

О складывающихся отношениях между учеником и учителем можно судить по письмам Ивана Ивановича.

"...Профессор, к которому я поступил, принял очень ласково и внимательно", - сообщает он родителям в одном из писем. "Профессор мой со мной очень хорош, как я уже вам писал, - написано в другом, - но он меня теперь все выпытывает и высматривает со всех сторон, узнать обоюдно еще мало времени".

Близости не получилось. Общее отношение к нечаянному учителю Шишкин высказал много позже племяннице Комаровой: "Перейдя в Академию... поступил к профессору Маркову, но он обругал меня за пейзаж и послал к С. М. Воробьеву - художнику и учителю бездарному; во все время пребывания моего в академии от него ничем не пользовался и не научился. Являлись мы обыкновенно раз в год на экзамен этюдов и рисунков - до нас прежде обычая этого не было; нам давали медали и награды; не зная лично ничего, мы не знали, за что нас хвалили и порицали".

Густовато, мрачновато, но верно.

Тогда в Академии богами ландшафтной живописи считались Николай Пуссен и Клод Лоррен, поражающие величием и грандиозностью пейзажей, созданных богатою фантазией. Молодые художники изучали их, подражали им, но уже до такой степени, писал Н. А. Рамазанов, что не замечали, как эти славные в своем роде художники заслоняли им другое изучение, более обширное, разнообразное и плодовитое - изучение самой природы.

Нетрудно понять состояние Ивана Ивановича, тяготеющего к реальному пейзажу и принужденного находиться в классе С. М. Воробьева.

Отрадно было одно - изучать работы Матвеева и Щедрина, висевшие на стенах Академии.

Матвеев, живя в Риме, первым повернул от классического пейзажа и обратился к живой натуре, Щедрин завершил дело.

Холодность и чопорность петербуржцев бросалась в глаза. Здесь, казалось, не верили чувствам, да и не нужны они были. "Дело", только "дело" и еще деньги интересовали столичных жителей. Ученики Академии, уроженцы Петербурга, признавались, что чувствуют сей недостаток в земляках. "Это делает им честь, - отмечает в одном из писем Иван Иванович, - но все-таки невольно отдаешь преимущество нашему брату, заезжему, который родился не на этой почве". (Подчеркнуто мною. - Л. А.)

Одиночество не покидало первое время. Получив, письмо из дому, перечитывал его по нескольку раз. "...При получении каждого вашего письма ощущаешь радость. Но это письмо доставило более обыкновенного. Оно мне как бы непосредственно открыло круг знакомый и родной, и я тогда не был один в столь далекой стране, да и в стране такой, где не верят почти никаким чувствам, души здешних обитателей такие черствые и холодные, как и самый климат".

Не было рядом и друзей. Ходил в церковь. Священник казался своим человеком.

"...У нас в Академии в самом здании церковь, и мы во время богослужения оставляем занятия, идем в церковь, вечером же после классу ко всеношной, там заутрень не бывает. И с удовольствием вам скажу, что это так приятно, так хорошо, как нельзя лучше, как кто чего делал, все оставляет, идет, приходит же и опять занимается тем же, чем и прежде. Как церковь хороша, так и священнослужители ей вполне отвечают, священник старичок почтенный, добрый, он часто посещает наши классы, говорит так просто, увлекательно, он мне живо напоминает покойного нашего Федора Фомича. Певчие - свои, академические ученики, поют хотя неучено, но хорошо, им некогда изучать нотное".

Его тянет к священнослужителям. Тянет, потому что ищет ответа на главное: для чего пришел в мир? Правилен ли выбор его? Летом, живя в Лисьем Носе, он будет беседовать о том со священником, ("...уже сооружена церковь, хотя деревянная, но прекрасная, прекрасивая. Мы туда ходим ко всенощной и к обедне, служат очень хорошо, священник очень хороший, мы с ним познакомились и ходим к нему, и он к нам частенько приезжает, и мы с ним беседуем почти по целым ночам...")

О напряженной работе мысли свидетельствует письмо, отправленное Шишкиным родителям 14 мая 1856 года:

"...Но на что же Бог? Он меня поставил. Он указал мне этот путь; путь, на котором я теперь, он же меня и ведет по нему; и как Бог неожиданно приведет к цели моей. Твердая надежда на Бога утешает в таких случаях, и невольно сбрасывается с меня оболочка темных мыслей..."

Старикам нашим стоило неимоверных трудов и усилий попасть на путь к правде, к полному ознакомлению с природой, - заметил один из критиков. - Трудно прокладывать дорогу через лес (непроходимый) и притом так, чтобы непременно прийти к цели!

"Скажу вам о себе: в настоящее время я совершенно борюсь с собой, и эта борьба лишает бодрости и силы, вся надежда на Бога, - читаем в одном из писем, - Скажу яснее: приближается сентябрь, он решит, каков будет плод моих летних трудов... В сентябре же месяце я должен вам сказать о своей судьбе решительно. Если получу медаль, то... а если нет - сбрасываю с себя оболочку художника, и я тогда в полной вашей воле. Тогда время придет, что я должен же быть полезным родителям".

Исповедующий свои принципы, он чувствует себя одиноким, не находя отклика ни в преподавателе, ни в новых сотоварищах. И обстоятельно начинает подумывать о том, что ежели медали не получит, то не станет далее идти этим путем, перестанет заниматься живописью.

Работал неистово. Интуитивно стремился к утверждению национального в пейзаже. Отстаивая свое, противясь космополитизму романтической тематики, он боится попасть под влияние очередных кумиров. "Вы мне говорили, - писал ему Мокрицкий, - в способе и манере рисования рисунки ваши напоминают Калама. Я этого не вижу. В манере есть нечто свое, не менее удачно приспособленное к выражению предметов, как и у Калама". Это нечто "свое", подмеченное Мокрицким, было элементами реализма.

Работа, работа и еще раз работа. До полного изнеможения.

Бесовская мысль, что только медаль может утвердить в истинности, правильности выбранного пути, словно овладела им. Подстегивало в работе и осознание множества конкурентов.

Учителя обратили внимание на прилежание Шишкина, рисунки его были замечены, и было предложено ему рисовать с натуры. Хотя в начале весны природа скудна и бедна, рисунки были представлены такие, что профессора удивились и не смогли не отметить правильности ведения системы учения Шишкина.

К весне в Петербурге объявились москвичи К. Маковский, Седов, Соломаткин, Нерадовский, Лемох, Ознобишин и образовали свою группу. Первое время, как и Шишкин ранее, они пугались имен именитых преподавателей, но вскоре, возможно, благодаря Ивану Ивановичу, свыклись и начали отличаться в работах, чем вызвали недовольство у питерцев, перешедшее даже во вражду.

Не эта ли вражда пробуждала порывы скуки и грусти, вызывала желание видеть близких подле себя, но их не было. ("Это не в Москве, там, бывало, пойдешь на посольское подворье, и уж верно кто-нибудь да есть из наших елабужских, и получишь сведения и об вас, а здесь не то, сюда так редко ездят наши елабужане, и почти не у кого услыхать что-нибудь родное и близкое сердцу".)

Весна в разгаре. Солнце. Холодная Нева. Первая зелень. Ивану Ивановичу назначено на лето работать в Лисьем Носу, в двадцати пяти верстах от Петербурга. ("Местность великолепная и растительность богатая".)

Там из-за неимения денег и прожил до осени в обществе товарищей: Волковского и Джогина. Голодали, холодали, упорно работали.

Не всегда море спокойно. Вдруг взбесится, вздыбится. Несколько дней кряду бушует. Дом ходуном ходит. Ветер гнет и ломает деревья. Брызги с моря долетают до окон. Барки и лодки волной выбрасываются на берег. Жутковато. Вода прибывала и прибывала. Ночевать страшно.

...Едва стихла буря, появился рисунок "Сваленные дубы". В нем много академического, ложно-романтического, что, в общем-то, претит душе его. ("В настоящее время совершенно борюсь с собой, и эта борьба лишает бодрости и силы, вся надежда на Бога".)

Море вскоре прискучило, но пищи для занятий было предостаточно.

В Петербург возвратился с большой папкой рисунков и работ маслом. С трудом дождался рокового 17 сентября, но... экзамен перенесли на конец месяца. Деньги кончились, и он, внутренне краснея, просил родителей не отказать помочь ему ввиду крайней нужды. Он все больше склонялся к мысли, что, видимо, после экзамена вынужден будет покинуть столицу.

Будь бы жив Максим Николаевич Воробьев, казалось ему, жилось бы легче. Тот русское в живописи отстаивал, а в Академии, что ни год, то новые идолы. Теперь вот Каламу фимиам курят.

Отчаяние, отчаяние брало его. Угадывалось оно и родителями и, можно сказать, результаты экзаменов были важны не только для него. Лишения и трудности, которые он испытывал, не могли не удручать родителей, и они всерьез подумывали, не ошибся ли он в выборе. В письмах своих усиленно звали его в Елабугу, на что Шишкин с горечью отвечал: "... я был на многих уже поприщах и ни на одном из них не основался, и вы желаете, чтобы я и от последнего отказался, более всех мне свойственного. После же этого что я буду за человек, буду как растрепанный, человек, который за многим гонялся и ничего не поймал".

В то лето им написаны были две картины: "Вид из окрестностей Петербурга" и "Пейзаж на Лисьем Носу". Заканчивал их на квартире и потому не ходил в академические классы. Одну из них готовился выставить на экзамен.

Нужно было выразить теплоту воздуха и прозрачность его. Важно было передать жизнь жарко дышашей натуры. Можно предположить, что такую задачу Иван Иванович сам поставил перед собой, и на то указывают косвенные обстоятельства. Мокрицкий, напомним, будучи близко знаком с Н. В. Кукольником, обращал внимание Шишкина на его статьи. Иван Иванович не обходил их вниманием. В одной же из статей Н. В. Кукольника о творчестве М. И. Лебедева есть следующие строки: "Лебедев отличается от многих художников, по моему мнению, творческою теплотою, особенною поэзией своего художества; ему мало верности, сходства портретности; он дерзает подметить и передать зрителю жизнь, биение сердца жарко дышащей натуры". Надо думать, работы М. Н. Лебедева были близки Ивану Ивановичу, как и статья о нем Н. В. Кукольника.

Много "своего" находил Иван Иванович в пейзажах рано ушедшего художника, и было еще одно общее в картинах их, главное, о чем не раз Шишкин думал: "Правду сказал один известный мыслитель, что живопись есть немая, но вместе теплая, живая беседа души с природой и Богом".

Работая, Шишкин продолжал внутренний разговор с родителями и с самим собой: "Мое увлечение безукоризненное во всех отношениях, оно бы вполне оправдало меня, если бы представляло все выгоды существенности, оно бы тогда не казалось таким странным и бесполезным, и вы бы, любезные родители, не изъявили бы желание, чтоб я отказался от него, такие желания меня сильно расстраивают, я иногда бываю готов на ваши желания, но мне сейчас представится избитый путь моей прошлой жизни, что я был на многих уже поприщах..."

Серебряная медаль, которую художник мог получить на экзаменах, убедила бы родных, да и его самого в правильности выбранного пути. Но работа была отобрана у Шишкина, опечатана вместе с работами других учеников. претендентов на медали, и экзамен решительно перенесен на март следующего года. Мучиться предстояло всю зиму.

Долгие, тягучие месяцы прошли в тревожном ожидании. Он с трудом дождался 19 марта 1857 года и после экзамена, тревог, волнений, надежд вечером следующего дня спешил известить родителей, не умея и не желая скрывать радости, что удостоился первой академической награды. ("Вы не старайтесь искать суждения об них в журнальных статьях, о выставке. Мои вещи еще так слабы, что не возбудят никаких толков, - это еще первый шаг к чему-то".)

Да, есть, есть все же Бог на свете!

На радостях отправил Ознобишину рисунок в подарок. Москвичи, до которых дошел слух об успехе Шишкина, присылали поздравления.

Наступила Пасха. Но она вышла в Петербурге скучная, дождливая. Колоколов не слышно. В один из дней надобно было явиться во фраке и белых перчатках, со шляпой в руках в актовый зал Академии для получения награды. Но у него с давних пор было органическое неприятие всего казенного, оно было противу его души. В залу Академии он не явился.

Медаль он получит из канцелярии через посредство профессора Воробьева и отправит родителям. В их глазах она решит участь Ивана Ивановича как художника.

Все лето он станет заниматься "с ожесточением" в деревне Дубки, под Сестрорецком. Воробьев, неплохой психолог, подметив большое самолюбие Шишкина, решил сыграть на нем и порекомендовал руководству Академии художеств прикрепить к Шишкину учеников, не сомневаясь, что это принесет пользу им и их учителю.

Гордость, прозвучавшая в письме Шишкина к родителям, свидетельствует, что Воробьев добился цели, попал в точку, ("...и со мной как бы под покровительство или художественный надзор назначено еще двоим ученикам начинающим. Это уже настояние нашего профессора Воробьева, который со мной очень хорош и меня любит и хорошо знает... другому кому, пожалуй, не сделает этого предложения").

За лето лишь однажды выбрался в город, не хотелось отрываться от карандаша и красок.

Работалось споро. Каждый день, в одно и то же время, выходил из дому с мольбертом. Места окрест чудесные. Лес из дубков, посаженных Петром Первым. Сюжетов было предостаточно.

В свободное время читал "Губернские очерки" М. Е. Салтыкова-Щедрина, которые печатались в "Русском вестнике". ("Не знаю, как вы, а я без смеха не мог смотреть на исправника и лекаря, и признаюсь, не без удовольствия бы на них посмотрел, таких оригинальных мошенников", - сообщал он родителям и был приятно удивлен, узнав о знакомстве папеньки с автором очерков.)

Приходили из Елабуги и другие новости. Сестра Анечка вышла замуж. В городе, на деньги купца И. И. Стахеева, основали монастырь.

Не страшно было теперь являться на родину. Он, сомнений в том не было, нашел себя. Казалось, все исполнялось как нельзя лучше.

Удачный год близился к концу, и перед самым Рождеством Шишкин получил серебряную медаль за рисунки карандашом. В Академии, ознакомившись с ними, были весьма довольны. Еще и еще мог повторить он про себя: "Есть, есть Бог на свете".

Защита от лазерного луча посмотреть.