3. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

А. Т. Комарова (Комарова Александра Тимофеевна (?-не ранее 1938)-дочь сестры Шишкина, Е. И. Комаровой. Родилась в Уфе, с детства обнаружила влечение к искусству. С конца 1880-х гг. жила в семье Шишкина в Петербурге. Училась у Шишкина и в Академии художеств. Впоследствии давала уроки рисования и живописи. Статья ее о Шишкине была опубликована в петербургском литературном журнале «Книжки Недели» (1899, ноябрь, с. 7-35 и декабрь, с. 42-68). Эта статья приводится по журнальной публикации почти целиком (см. примеч. 16). Рукопись статьи хранится в НБА АХ СССР, ф. 39, оп. 1, ед. хр. 29, лл. 7-81. Далее в примечаниях при цитировании этой рукописи архивный шифр опускается.). ЛЕСНОЙ БОГАТЫРЬ-ХУДОЖНИК

«Если дороги нам картины природы нашей дорогой и милой родины Руси, если мы хотим найти свои истинно народные пути к изображению ее ясного, тихого и задушевного облика, то пути эти лежат и через ваши смолистые, полные тихой поэзии леса. Корни ваши так глубоко и накрепко вросли в почву родного искусства, что их ничем и никогда оттуда не выкорчевать!»

Так писал в 1896 г. наш знаменитый художник В. М. Васнецов (Письмо В. М. Васнецова не обнаружено.) другому нашему художнику, И. И. Шишкину, и всякий знакомый с русской живописью, конечно, согласится, что г. Васнецов сумел в нескольких словах дать полную характеристику значения Шишкина в истории русского искусства. Это значение определяется не только абсолютными достоинствами его картин, но также и тем, что он был инициатором, впервые дерзнувшим сказать, что русская природа тоже достойна кисти художника...

До него думали иначе, до него русские пейзажисты полагали, что только итальянские и швейцарские виды достойны изображения на полотне; так что даже и в тех редких случаях, когда художники брались за изображение русских местностей, русская природа итальянизировалась, подтягивалась под идеал итальянской красоты.

Шишкин внес струю реализма в русский пейзаж, он положил начало правдивому изображению нашей природы, лишенной роскоши и блеска южных стран, но полной тихого и спокойного величия. Специальностью Шишкина был лес; по правдивое реальное отношение к одному из элементов русской природы положило начало вообще правдивому, реальному русскому пейзажу.

И. И. Шишкин (мой дядя) сознавал, что его биография, история зарождения и развития его реалистических стремлений, характеристика лиц, в кругу которых прошли его ученические годы,- что все это имеет несомненный общественный интерес; поэтому он давно уже начал писать заметки и собирать материал для своей биографии; но, зная, что сам он никогда не выполнит этой задачи, он не раз говорил мне: «Ты должна сделать это». Исполняя его волю, я и приступила к составлению подробной и обширной биографии И. И. Шишкина, которая появится в будущем отдельной книгой. (В рукописном тексте начало статьи изложено иначе: «Разбирая зимой 1897 г. бумаги покойного дяди Ив[ана] Ив[ановича] Шишкина, я нашла несколько листочков, где было написано: «Елабуга, первые впечатления, краски от ворот, Казань, гимназия» и т. д., разные события из его жизни до поездки за границу. Оказалось, что он это написал для Ив[ана] В[асильевича] Волковского, вместе с которым когда-то хотел писать свою автобиографию. «Теперь это должна ты написать, сказал он мне, я, конечно, буду тебе только рассказывать, а уж ты там пиши, как хочешь». И он начал объяснять мне содержание «китайской грамоты», как мы ее называли за едва намеченные слова, но он успел разобрать только ее половину. После его смерти я решила исполнить его желание, пока в моей памяти и у других еще живы его рассказы и случаи, бывшие с ним, и написать не литературную биографию, а простую и правдивую летопись его жизни» (лл. 6-7). «Китайской грамотой» Комарова называет наброски биографии Шишкина, хранящиеся там же, где и рукопись статьи, - лл. 1-5.

Задуманная и начатая Л. Т. Комаровой подробная биография Шишкина так и не была ею завершена. Рукопись хранится в ЦГАЛИ, ф. 719, оп. 1, ед. хр. 54.) Но я полагала, что сверх книги, которая выйдет не так скоро и которая попадет в руки только ограниченного круга читателей, полезно написать небольшую статью, при помощи которой можно ознакомить широкий круг читателей с одной из характернейших личностей, способствовавших зарождению русского искусства. [...]

И. И. Шишкин родился 13 января 1832 г. в Елабуге, в многочисленной и небогатой купеческой семье. Его отец считался в своем городе ученым человеком и хотел, чтоб его сын получил по возможности хорошее образование, почему сначала, кроме уездного училища, посылал его к разным учителям, а в 1844 г. отвез в Казанскую гимназию. (В рукописи далее следует выпущенный в журнальной статье текст: «У мальчика рано начала пробуждаться любознательность, и отец, к которому он обращался с вопросами, всегда ему все объяснял и рассказывал, давал ему книги - все больше серьезные научные сочинения и журналы, - так что И[ван] И[ванович] с ранних лет получил иптерес ко всевозможным разнородным предметам науки и жизни, что навсегда оставалось его отличительной чертой» (л. 8).) Сверх любви к чтению Иван Иванович с ранних лет обнаружил страсть к рисованию, и всю бумагу, которая ему попадалась под руку, покрывал рисунками и изображениями того, что видел дома и в училище. Поступив в гимназию, он встретил там нескольких товарищей, с которыми мог не только устраивать себе развлечения в бурсацком вкусе, как, например, выходить на кулачные бои, но и рисовать и рассуждать об искусстве. Однако тогдашняя гимназия, с ее узкой формалистикой, до такой степени не соответствовала стремлениям и наклонностям молодого Шишкина, казалась ему так нестерпима, что, возвратись на лето 1848 г. в Елабугу, он объявил родным, что в гимназию больше не вернется, чтобы не сделаться чиновником, чего он боялся всю жизнь. Отец не стал настаивать, и «Ваничка» был водворен в верхнем этаже родительского дома.

Освободившись от обязательных занятий, Иван Иванович с жаром предался рисованию. Когда только позволяла погода, он, обыкновенно с утра, забирался куда-нибудь за город и целые дни бродил по замечательно красивым окрестностям Елабуги, зачерчивая и, главное, наблюдая, усваивая себе ту природу, которой он оставался верен всю жизнь и к которой постоянно, до последнего времени возвращался в своих картинах. Дома он казался дикарем, нелюдимым, постоянно сидел у себя в комнате, где из окон открывался чудный вид на прибрежные луга и закамские леса. Он всегда был недоволен, когда нужно было принимать участие в каком-нибудь семейном торжестве или визите. С самого начала, когда он отказался вернуться в гимназию, от него потребовали участия в делах семьи: там все работали, и семнадцатилетний юноша не мог быть оставлен в бездействии. Отец начал посылать его вместо себя или старшего сына по коммерческим делам, но скоро все должны были убедиться, что их «Ваничка» не способен исполнять даже простые поручения; он все путал, его обманывали и обсчитывали самым невозможным образом.

Мать он приводил в отчаяние своей непригодностью к делу; она в насмешку прозвала его «арифметчиком-грамматчиком» и восставала против того, что он постоянно сидел за книгами или за пачкотней бумаги. Старший брат тоже вооружался против младшего, не видя с его стороны никакой помощи и иногда даже краснея за него перед знакомыми, когда Иван Иванович захлопывал свою дверь перед их носом или отвечал бранью на предложение ехать наряженным в гости. Отец не приписывал неудачи сына его нежеланию работать; он видел, что тот всегда чем-нибудь занят, и не раз удивлялся его быстрому соображению и памяти; но и Иван Васильевич привык соединять ум с практичностью и потому также не мог понять сына. Чтобы не сердить мать Иван Иванович рисовал тихонько, по ночам, с сальной свечкой, и иногда так увлекался, что однажды, в 1850 г., срисовывая глаза из отцовской книги с рисунками частей лица, он не мог понять, почему ему было так жарко, и только обратив внимание на красный свет, разлитый в комнате, бросился к окну и, отдернув занавеску, увидал, что дом их соседа весь в огне.

В этом пожаре, уничтожившем почти весь город, погибли почти все первые рисунки Ивана Ивановича, так же как и его скульптурные произведения из местного камня. При отстройке нового дома Иван Иванович оказался незаменимым, умея все сделать удобно, крепко и красиво, и этим поднял немного свою репутацию, как дома, так и в обществе. Своих занятий он не оставлял; его художественное развитие все шло вперед, и в это время у него вырабатывались взгляды на искусство и художника, которых он держался до смерти. Он имел тогда время вдуматься в каждую прочитанную статью, отдать себе отчет в каждом вопросе, который в ней поднимался. Все, что ему нравилось, что казалось достойным сохранения в памяти, он переписывал в тетради, (Одна из этих тетрадей, начатая позже чем указывает Комарова - 18 июня 1852 г.,- озаглавлена «Заметки о живописи» (НБА АХ СССР, ф. 39, оп. 1, ед. хр. 2).) и, просматривая их, видишь, что его всегда тянуло больше всего к изображению картин природы, в стихах и в прозе. Тут переписаны биографии разных художников, из биографии Брюллова, например, он усвоил его требование от учеников постоянно заносить в свои альбомы все, что обращает па себя их внимание. Много встречается записанных изречений, из которых становится ясным и тогдашнее представление его о художнике и его задачах; «Гений искусства требует, чтобы ему была посвящена вся жизнь художника, сосредоточенная сама в себе для того, чтобы выразиться в полной силе творчества». (В рукописи далее следует: «Видно, что тогда уже у него сложился взгляд на служение искусству, который потом Крамской высказал евангельскими словами: оставь отца Твоего и мать Твою и иди за мной» (л. 11). Комарова не точно приводит запись, сделанную Шишкиным. В его тетради фраза начинается словами: «Гений искусства зреет в глубине науки; он требует» (НБА АХ СССР, ф. 39, оп. 1, ед. хр. 2, л. 13).) «Посвятить себя живописи - значит отказаться от всяких легкомысленных занятий жизни». (В рукописи далее следует: «Изображение всего, что имеет жизнь, есть главная трудность искусства». «Изящные искусства ведут ко всему прекрасному, искреннему, благородному - ко всему, что зовется надеждою, советом и утешением». «Художник должен быть творцом, а не фантазером» (л. 11). Комарова приводит не полностью запись Шишкина. В тетради 1852 г. она закапчивается словами: «в исполнении данных ему поручений» (НБА АХ СССР, ф. 39. оп. 1,. ед. хр. 2, л. 18).) Сам художник, по его тогдашнему воззрению, должен быть высшим существом, живущим в идеальном мире искусства и стремящимся только к усовершенствованию. «Свойства художника: трезвость, умеренность во всем, любовь к искусству, скромность характера, добросовестность и честность». (В рукописи далее следует: «Все эти правила вошли тогда в плоть и кровь - с годами жизнь, конечно, сгладила многое, но общий взгляд на искусство и природу остался тот же, и впоследствии, когда началась художественная деятельность, - взгляды оказались настолько сформированными, что могли противостоять тогдашнему направлению школы и Академии» (л. 12).)

Внутренняя жизнь Ивана Ивановича, однако, так мало соответствовала тому, что происходило вокруг него, что временами на пего нападало отчаяние, сомнение в своих стремлениях, поддержку которым он видел только в книгах и не находил в действительной жизни. Домашние дрязги, городские сплетни были ему противны, а когда молодость брала свое и хотелось с кем-нибудь поговорить, он охотнее обращался к простым людям. Однажды разговорился он с плотником, который у них работал, и тот начал рассказывать о Петербурге и Академии художеств, где он когда-то бывал; конечно, он немного мог сообщить Ивану Ивановичу и только раздразнил его описанием здания Академии и пр.

В 1851 г. в Елабугу были выписаны из Москвы живописцы, расписывать иконостас в соборной церкви. Иван Иванович едва дождался их и, конечно, сейчас же свел с ними знакомство. Иконописец Осокин был очень польщен таким вниманием сына одного из самых влиятельных людей в городе, старался чем мог помочь молодому человеку, к которому почувствовал искреннее уважение за его рисунки и восторженное поклонение искусству, давал ему краски, кисти, учил всему, что знал сам, и даже потом, когда Иван Иванович жил в Москве, он старался всегда поддерживать его бодрость и не допустить в нем сомнения в своих силах. (Осокин Иван Афанасьевич (?) - учился в Строгановской рисовальной школе в Москве. Был знаком с Шишкиным еще в 1850 г., о чем говорит написанный в то время Осокиным портрет будущего художника. Вскоре после поступления Шишкина в Московское училище живописи и ваяния Осокин писал ему: «Любезный друг Иван Иванович! Желаю Вам доброго здоровья и в делах счастливого успеха. Я надеюсь, что Вы в рисовке много теперь успели, но только Вы пишете, что меняете склонность к ландшафтам, что хорошо. Но, подумайте сами хорошенько, что повыгодней. Если к исторической живописи привыкать, по-моему, лучше, потому что, хотя и не быть знаменитым художником, можно жить хорошо и иметь более дела, а ландшафты мало принесут пользы в посредственном искусстве. Дай бог, чтобы быть Вам по ландшафтам Айвазовским, по перспективе Шухвостовым, а по историческим картинам Новаковичем... Вы... должны непременно выучиться и доказать родным и знакомым, что не попусту ездили, не давать себя в насмешку другим, а показать себя твердым, что захотел и выучился, и будет пример другим и для себя приятным воспоминанием прежней жизни, то есть теперешней бедственной. Я к Вашему тятеньке хожу часто и уверяю, что Вы выдержите... курс ученья и [не] посрамите себя и готов быть порукой за Вас. Еще скажу Вам, что па обратном пути из Москвы в Казань купил бюстов или гипсов: Похищение Прозерпины в 3-х фигурах, еще Геркулеса и еще анатомию - большие фигуры и славно сделаны и теперь рисуем все с них. Эстампов много у меня еще новых. Теперь вся паша квартира настоящий класс» (ОР ГПБ, ф. 861, ед. хр. 20).)

Рассказав же ему о Московском училище живописи и ваяния, Осокин сделал цель Ивана Ивановича более достижимой, так как Москва была не так далека и чужда, как Петербург. Высказывая свои мечты, Иван Иванович встречал самое горячее сочувствие, особенно когда перед Осокиным стоял сосуд с живительной влагой и они вместе пили за будущие успехи.

Эти первые возлияния скоро сделались известны в доме Шишкиных, произошли объяснения, и когда выяснилось, что Иван Иванович тоже хочет быть художником,- отчаянию матери не было пределов: «Никогда еще в роду Шишкиных не было художника!» - воскликнула она, поднимая руки к образам. Все его уговаривали, по Иван Иванович стоял па своем. Видя страстное желание сына посвятить себя искусству, отец начал думать, что, может быть, он и действительно пробьет себе дорогу и будет вторым Брюлловым, и, наконец, согласился отпустить его. Осенью 1852 г. Иван Иванович распрощался с родительским домом и выехал со своим зятем Стахеевым в Москву после трех лет бездействия и приготовления к трудовой жизни.

Москва поразила Ивана Ивановича своим величием и обширностью; шум, говор, езда на улицах совсем ошеломили одичавшего юношу. Первое посещение Училища живописи и ваяния, где была в то время выставка картин Айвазовского и Лагорио, произвело на Ивана Ивановича неизгладимое впечатление; он в первый раз увидел картины масляными красками, притом картины, о которых говорила тогда вся Европа. Оба художника были пейзажистами, и не мудрено, что под их впечатлением у него явилась мысль, что если так хороши на картинах горы и море, то чем же хуже наши леса и поля? И он живо представлял себе тот или другой мотив родной природы, которую он хорошо знал и на которую не мог налюбоваться. Когда же потом в Училище он увидал картины Калама - его будущая деятельность была решена; сюжеты Калама оказались ближе к его сердцу, он увидел, что лес и заброшенные ручьи имеют право на передачу и могут быть так же удивительно хороши на полотне.

В августе 1852 г. Иван Иванович поступил в Училище. Большинство учеников были люди, не получившие никакого образования; общих интересов, кроме классных, не было никаких, в классах же царствовала рутина; пьянство было ужасное, (А. Т. Комарова здесь несколько противоречит сама себе. Ведь вскоре, рассказывая об интересах и занятиях Шишкина и его друзей, она рисует иную картину их времяпрепровождения в том же самом училище.) бедность почти общая, ученики питались главным образом в лавочке, находящейся под Училищем, где Иван Иванович, получавший из дома очень немного, питался иногда по целым неделям хлебом с патокой.

На товарищей он производил впечатление очень скромного малого, держался в стороне от буйной компании и удивлял всех только своей работой. Его костюм и сильная медведеобразная фигура заставили даже товарищей, привыкших ко всяким костюмам, прозвать его «семинаристом». В скором времени этот семинарист удивил всех своими успехами, быстро проходя гипсовые классы один за другим. В гипсах он никогда не мог постичь красоту, которую его учили в них видеть, и старался скорее, прилежнее их рисовать, чтобы только от них отделаться, хотя впоследствии некоторые снимки ему и нравились. На этом первом впечатлении он основал потом свое мнение, что юношу-пейзажиста, видевшего только природу, нельзя сажать сразу за рисование с гипсов, которые вначале представляются ему только какими-то странными формами. (В журнальную статью не вошел важный для понимания взглядов молодого художника текст, имеющийся в рукописи: «В своих альбомах он продолжает писать разные заметки, девизом его тогда было: «Образование, труд, любовь к занятиям». Далее идут изречения об «изящном искусстве», как видно, слышанные им в школе, и рисунки на античные темы, которые скоро сменяются рисунками с натуры и его собственными мыслями, как: «Одно только безусловное подражание природе может вполне удовлетворить требованиям ландшафтного живописца и главнейшее для пейзажиста есть прилежное изучение натуры - вследствие сего картина с натуры должна быть без фантазии». «Природу должно искать во всей ее простоте - рисунок должен следовать за ней во всех ее прихотях формы». «Правилом и законом художнику при изображении природы служит выбор» (л. 15).)

Как ни слабы первые пейзажи Ивана Ивановича, но в них уже видно умение взять натуру, художественный вкус. На всех классных рисунках с гипсов вся подкладка была изрисована пейзажами, которые удивляли товарищей, и мало-помалу вся школа узнала, что Шишкин рисует такие виды, какие еще никто до него не рисовал: просто иоле, лес, река, а у него они выходят так красиво, как и швейцарские виды. Этим рисункам начали подражать, а когда в школу поступил Гине и также начал рисовать пейзажи, последователей им нашлось много. Иван Иванович быстро сошелся со многими из товарищей, и они образовали кружок раскольников. Ближайшими его друзьями были: Гине, Ознобишин, Седов, К. Е. Маковский, Борников, Колесов, (Колесов Алексей Михайлович - живописец. Портретист. Учился в Московском училище живописи и ваяния. В 1856 г. получил звание свободного художника, в 1876 г.- классного художника третьей степени.) Перов и др. Все они постоянно были вместе, постоянно спорили друг с другом, отстаивая свои взгляды; вечером собирались к кому-нибудь, рисовали и читали, и в этих спорах и чтениях книг по искусству, где они искали ответы на занимавшие их вопросы, они получили свое развитие. Читали очень много, и хотя книги покупались у Варварских ворот, но все более или менее замечательное в искусстве и литературе тот же час доставалось и прочитывалось. Товарищи передавали друг другу свои познания, никакое явление жизни не проходило для них бесследно, и в Иване Ивановиче развилась та необыкновенная наблюдательность, которая потом составляла важную черту в его характере. На этих вечерних собраниях будущие русские художники покончили с классицизмом и при взаимной поддержке могли дать отпор классическому направлению школы. Число их сторонников все увеличивалось, так что вскоре почти вся школа разделилась на два лагеря, споры между которыми иногда кончались даже дракой. Пока же решались будущие судьбы русского искусства, Иван Иванович и другие не выпускали карандаша из рук рисуя товарищей, карикатуры или пришедшие в голову мотивы. Здесь строго, глазами соперников, оценивались свои работы; Шишкин, Маковский, Гине, Перов и др. не уступали друг другу, работали вперегонку и крупными шагами шли вперед.

Из профессоров Московской школы только один Мокрицкий имел на Шишкина большое влияние, которое продолжалось даже после перехода его в Академию. (В рукописи далее следует: «Я, пишет И[ван] И[ванович]. первый в то время из пейзажистов начал рисовать с натуры, и первые мои 10 рисунков заслужили общую похвалу и ходили по рукам разных покровителей и ценителей, также и преподавателей. Они же уговаривали меня бросить пейзаж как низший род живописи и заняться исторической живописью и были недовольны за то что многие из учеников тоже стали рисовать пейзажи, животных и пр., что, по их мнению, было потерей времени; в изучении античного гипса они видели ключ к искусству. Единственный из преподавателей, человек образованный, любивший природу и искусство, был А. Н. Мокрицкий - ему я и многие обязаны правильным развитием любви и понимания искусства» (л. 17).) Любимые ученики Мокрицкого постоянно бывали у него, и он говорил с ними об искусстве, рассказывал об Италии, вне которой он сам не признавал пейзажа, хотя эта последняя его идея и не нашла отклика в душе его слушателей.

В первый год Шишкин с товарищами начали зарисовывать па улицах старинные церкви, разные сценки, потом их прибежищем сделались Сокольники, тогда чудесный, живописный лес. (В рукописи далее следует: «В их работах главное внимание было обращено на рисунок; по совету Мокрицкого И[ван] И[ванович] перерисовал все коллекции Ландези и Куанье, скопировал также все рисунки Штернберга» (л. 18).) На следующий год Иван Иванович, выбившись из детской неумелой манеры, начал переносить на бумагу и холст каждый листок, гоняясь за каждой «прихотью формы» природы, не обращая внимания на краски, так что его этюды и картины того времени могут называться рисунками в красках. Работал он без устали, иногда дни и ночи, рисовал в один день то, что другие делали в неделю. По дороге на этюды не пропускалась ни одна интересная фигура, ни дерево, ни корова - сейчас же все зачерчивалось в книжечку. В Сокольниках они проводили целые дни, ходили также в Останкино, в Свиблово, несколько раз в Троице-Сергиеву лавру.

На лето Иван Иванович ездил домой, и в первый же раз приехал туда совсем другим человеком; все домашние и знакомые заслушивались ого рассказов и удивлялись перемене, происшедшей в нем. Иван Васильевич начал гордиться сыном, хотя и смущался его работами, сомневаясь, что и в пейзаже можно далеко уйти и много сделать. Весь день, по обыкновению, Иван Иванович пропадал в лесу, но не бродил по-прежнему, а писал и рисовал и после каждой поездки привозил массу этюдов и рисунков. (В рукописи далее следует: «Успехи Шишкина к концу прожитого им в Москве были неоспоримы, все товарищи уже стали подумывать об Академии, к которой они относились тогда с благоговением. В [18]55 г. между товарищами было решено, что И[ван] И[ванович] и еще два ученика съездят в Петербург, чтобы все там разузнать и осмотреть. Путешественники отправились зимой, в товарном вагоне, за три рубля, в Петербурге пробыли недолго, но были в Академии, на выставке и в музее, и И[ван] И[ванович] совсем растаял от виденных им там пейзажей. Они разузнали условия петербургской жизни и, вернувшись, сообщили все товарищам, из которых И[ван] И[ванович] первым перебрался совсем в Петербург в 1856 г.» (л. 19).)

В 1856 г. Шишкин переехал в Петербург. [...] (Пересказ отдельных писем, сделанный Комаровой, или приводимые ею выдержки из дневника и писем, публикуемых в настоящем сборнике, опускаются.) Вскоре по приезде он простудился, заболел, должен был пропустить несколько классов и получил дурной нумер за рисунок, что сразу охладило его рвение, и хотя потом и начал получать хорошие №№ за рисунки, но перестал стараться в классах. (В рукописи имеется продолжение этой фразы: «В Академию И[ван] И[ванович] ходил только до приезда товарищей».) Ему все больше и больше надоедало рисование с натурщиков. Как и в Москве, с первыми теплыми днями он отправился рисовать окрестности.

Вот что говорит Иван Иванович о своем пребывании в Академии: «Перейдя в Академию, я три месяца порисовал в натурном классе и бросил; поступил к профессору Маркову, (Марков Алексей Тарасьевич (1802-1878)-живописец. Автор исторических картин. С 1842 г. - профессор и член Совета Академии художеств, преподавал в ней до 1872 г.) но он обругал меня за пейзаж и послал к С. М. Воробьеву (По-видимому, Комарова неточно приводит слова Шишкина, который был в классе С. М. Воробьева уже спустя месяц после поступления в Академию художеств (см. примеч. 1 к письму 5).) - художнику и учителю бездарному; во все время пребывания моего в Академии от него ничем не пользовался и не научился. (Судя по письмам Шишкина к родителям, отношение его к Воробьеву и взаимоотношения с ним были иными.) Являлись мы обыкновенно раз в год на эказмен этюдов и рисунков с натуры - до нас прежде обычая этого не было; нам давали медали и награды; не зная лично ничего, мы не знали, за что нас хвалили и порицали».

Наставником их кружка еще много лет оставался Мокрицкий; он переписывался с ними, их картины и рисунки посылались в Москву па его критику. [...]

По приезде в Петербург Шишкин и его товарищи первое время совсем сжались, уничтожались перед именами, блиставшими тогда в Академии, но вскоре почти все они начали отличаться, чем вызвали недовольство в питерцах, скоро перешедшее во вражду с москвичами.

В общих чертах жизнь в Академии походила на жизнь учеников московской школы: те же кутежи, кончавшиеся иногда даже участком, такое же молодечество и глупые выходки, возможные только в то время. Кружок москвичей имел общие всем недостатки, но Иван Иванович много работал и скудость средств не позволяла ему так предаваться кутежу, как предавались другие. Для летних работ ему был назначен Лисий Нос, где он и прожил все лето с Волковским, Джогиным и Гине. Там они оставались до ноября (А. Т. Комарова допускает неточности: 1. Гине не мог быть летом 1856 г. вместе с Шишкиным в Лисьем Носу, так как учился еще в Московском училище живописи и ваяния (см. Переписка, письмо 7). Эта неточность встречается и в искусствоведческой литературе о Шишкине. 2. Из Лисьего Носа в Петербург Шишкин вернулся не в ноябре, а в сентябре 1856 г.) - из-за неимения денег - голодали и холодали, но в веселой компании нужда не казалась страшна - они все потом с удовольствием вспоминали это голодное время. Экзамен в этом году был отложен с сентября на март, так что вся зима прошла для Ивана Ивановича в тревожном ожидании; неизвестность вызвала у его родных новые уговоры вернуться к ним. Это очень расстраивало его. Он едва дождался 19 марта 1857 г., когда, наконец, он мог в пылу радости известить родителей, что «удостоился первой академической награды» [...]

Иван Иванович получил ее через посредство своего профессора Воробьева и послал родителям, в глазах которых эта медаль бесповоротно решила участь Ивана Ивановича как художника.

В следующем году Шишкин писал родным о своих рисунках карандашом: «Эти рисунки так сделаны, что профессора удивились, пришли в восторг» [.. .] (А. Т. Комарова ошибается, говоря, что это было в следующем году после получения Шишкиным малой серебряной медали. На самом деле рисунки Шишкина были отмечены в декабре того же года.)

Картина в этом году оказалась неудачной, и Иван Иванович был в большом горе, но эта неудача только придала ему энергии, оправдавшей надежды профессоров, что он будет заниматься вдвое, чтобы догнать товарищей. На лето ему был назначен Валаам, куда он ездил следующие три года по окончании академии.

Монахи сначала встретили Шишкина, Каменева, Феддерса (Феддерс Юлий Богданович (Иванович) (1838-1909)-живописец. Пейзажист, работал также в области портрета. Учился в Академии художеств с 1856 г. С 1874 г. - классный художник первой степени, с 1880 г. - академик. Преподавал.) и Гине не особенно дружелюбно, чему причиной был Пискунов, который там жил летом 1857 г. и позволял себе разные издевательства над монахами, бранил их и рассказывал про них разные анекдоты. Монахи сперва терпели, но потом пришли к нему, взяли его под руки, привели в общее собрание и начали отчитывать раба божьего от нашествия злого духа, после чего Пискунову оставалось только уехать из монастыря. Теперь вновь приехавшие ученики быстро сделались любимцами монахов, как только те поняли, что эти люди совершенно другие. Для Ивана Ивановича Валаам «девственно новый, суровый и величавый» был просто откровением, наложившим печать на всю его дальнейшую деятельность, изобилие воды в лесу, вековые сосны на скалах до последнего времени остались его любимыми мотивами.

Тамошняя жизнь пришлась ему как нельзя более по сердцу; даже постный, но изобильный и разнообразный монашеский стол всегда казался ему самым вкусным и приучил его к рыбе и разным похлебкам.

Жил он там всегда в веселой компании товарищей; на дальние этюды они ездили на лодке, иногда в сопровождении игумена Дамаскина; возвращаясь домой, неоконченные этюды покрывали клеенкой и прятали под скалами вместе с ящиками с красками, так как трогать было некому (кроме монахов, никто не имел права ходить по острову). Мольберты они себе строили на месте из целых бревен, рубили деревья и связывали их веревкой. [...]

Работы этого лета были удачны; к декабрьскому экзамену Шишкин приготовил три рисунка пером, которые произвели на выставке фурор - некоторые приняли их за превосходные гравюры; Совет Академии торжественно объявил, что таких Академия еще не видала, и хотел дать за них золотую медаль, но отложил до марта и дал большую серебряную. Кроме рисунков, Шишкин выставил еще восемь этюдов масляными красками, и рисунки пером были выставлены потом в Москве, где и были проданы, так что эту зиму Иван Иванович уже не так нуждался как раньше, когда он часто обедал только хлебом с квасом, который брал постоянно в одной мелочной лавочке, где однажды, зачерпывая сам квас из кадки, вместе с квасом выловил скелет крысы, сгнившей в кадке, которая очевидно никогда не мылась. Эти ужасы нужды прекратились только, когда он начал изредка продавать свои картины и рисунки; присылаемых же ему денег из дома хватало только разве на квартиру и на художественные принадлежности, на которые он обыкновенно не жалел денег. С большим трудом, и то с помощью товарищей, ему удалось скопить 12 рублей на покупку двух офортов Калама, давно облюбованных им в окне магазина, где они были выставлены. Но с каким торжеством молодые художники принесли купленные оттиски! Поставив их на стулья, они почти всю ночь простояли перед ними на коленях, рассматривая и изучая их.

На экзамене 17 апреля 1859 г. Иван Иванович получил малую золотую медаль за картину «Ущелье на Валааме». Хотя этот экзамен был необыкновенно строг, но успех его вещей был полный. На Валааме, где это лето было проведено в очень большой компании, местность показалась Ивану Ивановичу еще лучше прежнего, и он очень много сделал за три месяца.

По приезде в город они узнали, что Академия получает коренное преобразование, что много перемен в ней уже сделано и готовится к введению новый устав, временный, который, впрочем, не касался их, а только вновь поступающих. Вся эта зима прошла для Ивана Ивановича, Гине и Джогина в изучении литографии и в работах для альбома литографий, который они хотели сделать выпусками, и Иван Иванович через отца, принявшего в этом большое участие, просил у Стахеева средств для этого издания. Когда эта затея сделалась известна Ф. Ф. Львову, всесильному тогда конференц-секретарю Академии, он очень заинтересовался этим и при всяком удобном случае старался оказать помощь трем друзьям. Шишкин начал изучать и совершенствовать способ рисования на камне; он первый начал рисовать так называемым черным типографским карандашом по камню, а белые места выскребал ножом (за эти первые литографии ножом он в 1895 г. получил большую золотую медаль на выставке печатного дела). Первые листы были напечатаны в литографии Мюнстера, (Мюнстер Алексей Эрнестович - петербургский издатель и владелец типографии, литограф.) вскоре, впрочем, закрывшейся. Несмотря на все рвение художников, помощь Стахеева и Академии, этот альбом, за исключением нескольких превосходных литографий, так и не вышел в свет.

Лето 1860 г. было опять проведено, как и предыдущие, на Валааме: Иван Иванович там кончил свою большую картину «Кукко», как называлось одно место острова, и в сентябре получил за нее большую золотую медаль. [...]. Он всю зиму прожил в Петербурге, а весной поехал в Елабугу, где не был почти пять лет. (В рукописи далее следует: «Можно себе представить, с какой жадностью слушал его рассказы отец, как все родные присматривались к этому совсем новому для них, веселому и неисчерпаемому рассказчику, в котором трудновато было узнать прежнего молчаливого, набожного и сторонящегося от всех неудачника Ваничку. Из Елабуги он ездил на пароходе к сестре в Сарапул» (лл. 29-30).)

Возвращаясь в Петербург уже поздней осенью, он поехал на лошадях. [...] Из Казани, где Иван Иванович останавливался, он ездил на развалины Великих Болгар, 26(Болгары Великие (Болгар, Булгар) - столица Болгарии Волжско-Камской, государственного образования народов Среднего Поволжья и Прикамья, сформированного в X в. Город во второй половине XIII в. стал важнейшим торгово-ремесленным центром Золотой Орды. В XIV в. был разрушен одним из ханов. Некоторые каменные сооружения XIII-XIV вв. сохранились.) в 60 верстах от города, где много нарисовал и написал, потом довольно долго пробыл в Москве и, приехав в Петербург, стал собираться за границу; но так как он не только не рвался туда, но ехал даже с неохотой, и только потому, что все кругом говорили, что нужно ехать, то он и протянул всю зиму и собрался только на следующую весну.

27 апреля 1862 г. Шишкин с Якоби и г-жой Т. выехали в Берлин, где рассчитывали остаться некоторое время. Их сильно смущало незнание языков. Якоби говорил только по-французски; чтоб как-нибудь суметь объясниться в Германии, они по дороге в вагоне старались заучить несколько немецких слов и фраз. В Берлин они приехали ночью; каждый, захватив свой багаж, вышел на платформу; их обступили носильщики и агенты гостиниц и оттерли друг от друга; один из комиссионеров овладел багажом Шишкина, повторявшего только klein Zimmer, (Маленькая комната (нем.).) и привез его в Hotel de Rome. Случайно в этот же отель попал и Якоби, и утром, когда он начал расспрашивать о своем товарище, его после долгих объяснений привели в соседний номер, где он и увидел И. И. Шишкина, рисующего у окна и проклинавшего заграницу и ее порядки. Оказалось, что тем же вечером в отель приехал какой-то англичанин, также не говорящий по-немецки, и приказал себя разбудить в шестом часу утра, чтобы ехать дальше. Кельнер смешал его с Иваном Ивановичем и утром рано приходит к Шишкину, будит его и знаками показывает, чтобы он оделся; тот послушно встает. Кельнер приносит ему кровавый ростбиф (Шишкину ненавистный), яйца и масло и приглашает его жестами сесть за стол. Иван Иванович отказывается, машет руками, но кельнер с улыбкой показывает на часы, надевает ему дорожную сумку и жестами убедительно уговаривает его позавтракать; делать нечего, Иван Иванович садится и покорно съедает все ему поданное. Вдруг входит управляющий отеля, говорит что-то кельнеру, потом оба обращаются к нему с какими-то словами, кланяются и кельнер начинает его раздевать и показывать, чтоб он опять ложился в постель и спал. Иван Иванович так и сделал, но потом с отчаянием спрашивал у Якоби: неужели здесь существует обычай заставлять путешественников насильно есть среди ночи? Дело объяснилось, и они много хохотали над этим происшествием.

В первый день они отправились осматривать город; Иван Иванович решил писать дневник и некоторое время записывал все свои впечатления, дополняя их иллюстрациями, но потом отвращение к письму взяло верх и он забросил дневник. [...]

Он проехал по Саксонской Швейцарии и прожил несколько времени в Праге. [...] В Праге Иван Иванович работал очень недолго, хотя иногда и делал экскурсии в окрестности; он был очень доволен, когда в июле уехал с товарищами в Пордубицы, откуда они все лето разъезжали по Богемии, останавливаясь в более интересных местах. Но погода стояла холодная и дождливая, Иван Иванович не мог сосредоточиться и мало сделал, пока не привык к чуждой для него природе и людям. В начале зимы 1862 г. они приехали в Мюнхен, (В Мюнхен Шишкин приехал уже в октябре 1862 г.) где и наняли мастерские. Но дело у Шишкина не клеилось, хотя он там сделал несколько замечательных рисунков, писал этюды животных, желая в будущих работах «соединить пейзаж с животными», как он говорил в своих академических отчетах. Для этого он часто посещал мастерские братьев Бено и Адамса, (Ошибка - братья Бено Адам и Франц Адам (см. письмо 58, примеч. 18).) Фридриха Фольца и некоторых молодых художников, посвятивших себя живописи этого рода. Здесь он в первый раз услыхал имя Коллера, увидал копии с его этюдов и решил ехать к нему в Цюрих [...].

Летом 1863 г. Иван Иванович объехал всю Швейцарию: много писал и рисовал в горах Оберланда; сюжетами его постоянно оставались - лес с водой, отдельные деревья и горные дороги, характерный же швейцарский пейзаж не привлекал его. В Цюрихе Шишкин начал заниматься у Коллера, копировал с его этюдов и писал с натуры животных; начал писать картину по заказу г. Быкова и сделал также несколько офортов. В это время Иван Иванович уже убедился, что его страх перед заграницей был напрасен, и начал привыкать к новой жизни. Несмотря на это, его одолевала хандра - эта хандра была тогда присуща почти всем нашим художникам за границей (как видно из писем). На родине в это время все изменилось, общество начинало жить новой жизнью. В Академии являлись новые светила, затмевавшие славу Шишкина. Товарищи его, покончив с Академией, работали на свободе, устраивались художественные пятницы, возникла Артель художников, а он жил далеко от всех, не мог сразу примениться к новым условиям и так идти вперед, работать, как работал раньше. В обществе его забывали, забывали и товарищи, у которых являлись новые интересы, а он здесь не мог получить существенной пользы уже потому, что не знал языка, не понимал разговоров об искусстве, из которых он мог бы уловить новые веяния; ни в старинных картинах, ни у современных художников он не находит того направления, тех сюжетов, которые ему более всего были по душе. Он не знал за что приняться, бросался за изучение животного жанра, к которому его привлекали прекрасные этюды и рисунки многочисленных художников, каких он не видал в России. Он привык к тесному кружку товарищей, в котором высказывались и обсуждались сомнения, поднимавшиеся в каждом из них, обсуждалась каждая вещь,- здесь же у него не было ни одного близкого человека. Но он сознавал, что вернуться из-за границы с пустыми руками нельзя, самолюбие не позволяло этого и заставляло работать и совершенствоваться. Из Швейцарии Иван Иванович поехал в Дюссельдорф, где в это время жило много академистов, как Каменев, Дюккер, Якоби и др.

Здесь Иван Иванович начинает работать по-прежнему; может быть, этому способствовало общество товарищей. Его этюды Тевтобургского леса, рисунки карандашом и в особенности рисунки пером (которые были помещены в Дюссельдорфском музее) заставили весь художественный мир обратить на него внимание и вызвали самые восторженные отзывы, даже настоящие овации. В Тевтобургском лесу, где они жили с Дюккером и Каменевым, он всех изумлял также своей силой, беря с собой на этюды тяжелый железный мольберт, который едва могли поднять другие. Однажды они с Дюккером выбрали красивую группу дубов; росший перед нею бук заслонял ее, лесничий же позволил ломать только те ветки, которые они могут достать руками. Иван Иванович взял одной рукой свой мольберт и, размахивая им, оставил несчастному буку одну верхушку в виде букета. В Дюссельдорфе же Иван Иванович написал Быкову картину «Вид окрестностей Дюссельдорфа», которая была представлена в Академию и оказалась лучшей па выставке. Шишкину за нее дали звание академика. (В рукописи имеется продолжение этой фразы: «12 сентября; 1865 года, известие, которое он получил по возвращении домой, испросив разрешение вернуться в Россию раньше шестилетнего срока» (л. 40).)

По возвращении из-за границы Шишкин остановился ненадолго в Москве у Борникова, чтобы повидать старых товарищей и рассказать им свои заграничные похождения, а в июне 1865 г. он был уже в Елабуге, где мелкие домашние интересы скоро надоели Ивану Ивановичу, и он отправился в разъезды по дальним окрестностям, зарисовывая все, что ему встречалось на пути. Маленький альбомчик, начатый еще в Дюссельдорфе, был наполнен за это лето мотивами, которые послужили основанием многих его картин. Вернувшись осенью в Петербург, Иван Иванович вошел в совершенно новую для него жизнь, начал бывать па художественных пятницах и в Артели, которая образовалась в его отсутствие из конкурентов, отказавшихся от академического конкурса 1863 г. Познакомившись там с Крамским, Шишкин сразу подчинился его обаянию и, кажется, ни один человек не имел на Ивана Ивановича такого сильного, долгого и благодетельного влияния, как Крамской; до самой своей смерти Иван Иванович всегда вспоминал о нем, когда затруднялся чем-нибудь в картинах или хотел знать беспристрастную оценку своих вещей. Он говорил, что, со смертью Крамского, он лишился незаменимого художественного критика, который всегда умел и ободрить, и остановить вовремя, и всегда указывал именно тот путь, по которому надо было идти. А на книгу писем Крамского Шишкин указывал молодым художникам, как на евангелие по искусству. Вне художественной деятельности, в общественных делах, Иван Иванович шел за Крамским с закрытыми глазами, и почти до конца все взгляды Крамского оставались и его взглядами. Сам он не был инициатором, просто боялся всяких дел, начинаний, и только в близком кружке мог проводить свои мысли и убеждения, когда нужно было с чем-нибудь бороться, хлопотать, отстаивать какое-нибудь дело вне своего кружка, Шишкин сразу терялся и пасовал. Зато, когда он видел, что предстоит хорошее, полезное дело, с людьми, которым он верил, оп принимал самое горячее участие, мело становясь на их сторону, и его ничем уже нельзя было сбить.

Членом Артели Иван Иванович никогда не был, но постоянно там бывал и во всем участвовал как свой человек, подружился со многими и туда же привел Ф. А. Васильева, тогда еще мальчика, ученика рисовальной школы Общества поощрения художеств. Сначала их отношения были отношениями ученика и учителя; но их характеры, взгляды на искусство были до того различны, что вскоре уже они начали расходиться. Васильев, мальчик но годам, оказался человеком совершенно сложившимся, с твердыми воззрениями на жизнь и искусство. Крамской говорит, что трудно было найти две более взаимоисключающие друг друга натуры... Но, к чести обоих, надо сказать, что их уважение друг к другу скоро опять восстановилось. На этих же вечерах начали делать впервые пробы литографий, а потом и офорта, и так как эта отрасль искусства почти никому не была известна, то А. И. Сомов прочел несколько лекций об офорте, причем тут же делались опыты. Шишкин, давно уже пробовавший свои силы в офорте, теперь с жаром принялся за его изучение, начал при менять различные новые способы, а кроме того, старался изучить цинкографию и первый в России начал делать так называемые выпуклые офорты, не имеющие себе соперников, которые он помещал потом в журнале «Пчела». Литографию Иван Иванович знал и раньше и всех удивлял, поступая против правил литографского искусства, рисуя ножом и получая превосходные результаты.

Решено было выпускать «Художественный автограф», для которого на этих же «четверговых пятницах» - как назывались потом их собрания по четвергам, - все рисовали литографии, кто оригинальные, кто с чужих картин академической выставки, и было сделано два выпуска в 1869 и 1870 гг.

Так как занятия офортом требовали многих приспособлений и места, то была нанята маленькая отдельная квартирка, в которой и собирались для работы, главным образом по субботам, когда приходил академический печатник Келенбенц (Келенбенц Александр Христофорович (?-1887) - служащий Печатной мастерской Академии художеств.) печатать их работы. Это собрание получило название Общества русских аквафортистов, (В статье ошибочно напечатано «акварелистов».) в котором Иван Иванович положительно царил со своим знанием рисунка и офортной техники, так что не только пейзажисты, но многие художники совсем другого жанра, как, например, Бобров, (Бобров Виктор Алексеевич (1842-1918)-живописец, рисовальщик, гравер. Портретист и жанрист. Учился в Академи художеств с. 1860 г. С 1868 г.- классный художник первой степени, с. 1873 г.- академик.) называли его своим учителем.

В 1868 г. Г. Г. Мясоедов в письме к К. В. Лемоху впервые подал мысль об основании Общества передвижных выставок, но Артель забраковала вначале это предложение, и оно осуществилось только в 1869 г., когда к Мясоедову присоединились москвичи Перов, В. Е. Маковский, Саврасов и др., а в Петербург вернулся из-за границы Ге и вместе с Крамским начали пропагандировать между товарищами мысль о самостоятельном обществе с целью распространения в русской провинциальной публике хороших картин. (А. Т. Комарова допускает неточности: письмо Г. Г. Мясоедова К. В. Лемоху было написано в 1867 г., предложение Мясоедова осуществилось не в 1869 г., а в 1870 г., Н. И. Ге окончательно вернулся из-за границы в 1870 г.)

Шишкин с основанием Товарищества передвижников был самым горячим его приверженцем и деятельным членом, хотя никогда не был членом правления Товарищества. Но, если нужно было придумать какое-нибудь улучшение для устройства выставки, для перевозки картин, он с жадностью принимался за работу, делая модели ящиков, мольбертов и пр. и до конца жизни считал все интересы Товарищества своими.

Жизнь его за 1865 - 1868 гг. проходила почти одинаково; зимой он постоянно посещал Артель и работал для конкурсной и академической выставки; в 1866 г. его картина «Воздух» и 6 рисунков были выставлены в Москве; в 1867 г. он выставил на Парижской Всемирной выставке несколько рисунков пером и «Вид из окрестностей Дюссельдорфа» и в этом же году написал «Вид из окрестностей Елабуги». В 1868 г. в Академии был выставлен «Сосновый лес» и «Чем на мост нам идти, поищем лучше броду», за которые академический Совет присудил ему звание профессора, но великая княгиня Мария Николаевна, президент Академии, вместо этой награды представила его к Станиславу 3-й степени.

В это время, под влиянием Крамского, Васильева и заграничной жизни, Шишкин начинает изменять свою первую манеру в живописи - его вещи приобретают более широкую трактовку, он начинает изучать краски и не засушивает свои произведения, заканчивая их до последнего листочка. Его картины почти каждый год получали в Обществе поощрения художеств первые премии, его уже называли «царем леса».

Летом Иван Иванович всегда работал очень много; в 1866 г. провел лето в селе Братцево под Москвой; в 1867 г. он поехал на Валаам в большой компании и жил там и работал по-прежнему; в 1868 г. он жил в деревне Константиновне под Петербургом, вместе с семейством Васильевых. В этом же году в его жизни произошла важная перемена; он женился на сестре Ф. А. Васильева, Е. А. Васильевой. По своему характеру Иван Иванович был рожден семьянином; вдали от своих он никогда не был спокоен, почти не мог работать, ему постоянно казалось, что дома непременно кто-нибудь болен, что-нибудь случилось. Во внешнем устройстве домашней жизни он не имел соперников, создавая почти из ничего удобную и красивую обстановку; скитание по меблированным комнатам ему страшно надоело, и он всей душой предался семье и своему хозяйству. Для своих детей это был самый нежный, любящий отец, особенно пока дети были маленькие. Евгения Алесандровна была простая и хорошая женщина, и года ее жизни с Иваном Ивановичем прошли в тихой и мирной работе. Средства уже позволяли иметь скромный комфорт, хотя с постоянно увеличивающимся семейством Иван Иванович не мог позволять себе ничего лишнего. Знакомых у них было много, к ним часто собирались товарищи и между делом устраивались игры, и Иван Иванович был самым радушным хозяином и душой общества.

Из картин 1868 г.- «Полдень», «Речка Лиговка подле деревни Константиновки» и «Сумерки» - наибольшим успехом пользовалась последняя. В 1870 г. ему единогласно была присуждена премия на конкурсе, где были выставлены «Ручей в лесу» и «Закат солнца», с которой потом была сделана литография. В 1869 г. был издан альбом литографий пером по камню, для которого Иван Иванович сделал много рисунков. (Альбом «Этюды с натуры пером па камне» был издан в 1868 г.)

На лето 1870 г. Иван Иванович должен был ехать в Нижний, чтобы сделать акварелью тридцать видов Нижнего по заказу фотографа Карелина, (Карелин Андрей Иосифович (1837-1906) - живописец. Известный фотограф. Учился в Академии художеств (1856-1864). С 1866 г. жил в Нижнем Новгороде. Альбом видов Нижнего Новгорода с акварелями Шишкина находится в ГРМ.) которому было поручено нижегородским дворянством составить альбом для поднесения государю,- это единственная и, говорят, превосходная серия акварелей, исполненная Шишкиным. Все лето он промучился вдали от своих и в письмах умоляет жену писать ему чаще и очень беспокоится за ее здоровье. Евгения Александровна начала прихварывать уже в первый год замужества, а рождение и смерть детей сильно способствовали развитию у нее чахотки. В письмах из Елабуги отец Ивана Ивановича также все жаловался на слабость здоровья и хотел перед смертью еще раз увидеть сына и невестку с внучкой, предлагая Евгении Александровне воспользоваться этим летом, чтобы пить кумыс. Поэтому лето 1871 г. было проведено Шишкиным в Елабуге и Сарапуле, у сестер Ивана Ивановича. Это было его последнее свидание с отцом, который скончался в 1872 г.

К первой выставке передвижников Иван Иванович приготовил картину «Вечер», офорт «Лес» и рисунок пером. Выставка сразу имела большой успех, возбудила общественный интерес и доставила Товариществу хорошие денежные средства; критика нашла, что Шишкин сделал большой шаг вперед по колориту. К конкурсу 1872 г. Иван Иванович затеял большую картину, которую должен был писать у Крамского, за недостатком места у себя дома. Об этой картине («Лесная глушь с медведями») Крамской говорит, что «Шишкин, оставаясь самим собою, до сих пор еще не сделал ничего равного настоящему». Первую премию в 1000 рублей он получил за картину «Мачтовый лес в Вятской губернии», и Общество поощрения заказало ему альбом офортов для премии.

Лето 1872 г. Шишкин вместе с Крамским и Савицким жил близ Луги, и нее работали с жаром. Иван Иванович, по словам Крамского, просто изумлял всех своими работами. Облюбовав этюд, он обыкновенно расчищал кустарники, обрубал сучки и отгибал деревья,- чтобы ничего не мешало ему видеть выбранную им картину; потом устраивал себе сиденье из сучьев и леса, делал идеальный по простоте и удобству мольберт и располагался как дома. В Луге он начал писать прямо с натуры картину «Лесная глушь», за которую в 1873 г. получил звание профессора, и картина была приобретена Академией. На второй же передвижной выставке была еще картина «Полдень».

Следующее лето опять Шишкин провел с Крамским и Савицким; подле Тулы была нанята большая дача с общей мастерской, которая вскоре была увешана этюдами и рисунками, главным образом Ивана Ивановича, работавшего без устали.

Осень и зима 1873 - 1874 гг. были очень тяжелы для семьи Шишкиных. Умер Ф. А. Васильев, которого Шишкин очень жалел и всегда ставил чрезвычайно высоко как художника; Шишкин вместе с Крамским должен был заняться приведением в порядок дел покойного и уплатой его долгов. В это время Е. А. Шишкина была тоже очень плоха и в апреле 1874 г. скончалась, оставив двоих детей, дочь и сына, также вскоре умершего. С ее смертью начинается темная полоса в жизни Ивана Ивановича; он начинает пить не в компании, как раньше, а дома, постоянно, и его некому было удержать; в своей теще, которая поселилась у него, он находил даже поддержку этому. Он начал опускаться нравственно, его характер портился, так как ничто не влияло на него так ужасно, как водка. Мало-помалу он отдалялся от общества Крамского, который один имел на него влияние, и опять сошелся ближе с друзьями своей юности, которые все страдали той же болезнью и в это время совсем уже опустились как художники. Шишкина спас разве только его успех, который он уже себе обеспечил, восприимчивость и сила, которыми отличался его организм.

В мае Иван Иванович с детьми и с Васильевым (Васильев Роман Александрович (1862-?) - младший брат Ф. А. Васильева.) поехал на дачу в Старо-Сиверскую, которая вскоре сделалась любимым дачным местом для художников, привлеченных красивыми, тогда еще не тронутыми окрестностями и простотой деревенской жизни. Общество было большое и веселое, но мало приносило пользы Шишкину. Все пикники, собрания обыкновенно кончались попойкой и ссорами. Иногда привычка к труду и любовь к природе выручали его, и он весь по-прежнему уходил в работу; самолюбие в нем было слишком сильно и не допускало его оставить то место, которое он завоевал в искусстве. Картины его имели все больше и больше успеха, делаясь посредством передвижной выставки известными и в провинции. В 1875 г. им были написаны: «Первый снег», «Дорога в сосновом лесу» (повторенная два раза); в 1876 г.: «Святой ключ», «Пчельник», «Чернолесье», «Еловый лес»; в 1877 г.: «Зорька», в 1878 г.: «Рожь», «Сосновый бор», «Еловый лес» и «Лес», в 1879 г. «Песчаный берег».

В 1877 г. Иван Иванович с маленькой дочерью навестил в Елабуге старуху мать; оставался он там недолго, но объехал как всегда окрестности, которые опять привели его в восторг. Зимой этого же года Иван Иванович познакомился с одной молодой красавицей, художницей Ольгой Антоновной Лагода, вскоре превзошедшей своими работами всех других его учеников, которых у Ивана Ивановича было уже немало, так как многие из молодых художников приходили к нему за советом и показывали ему свои работы.

Ольга Антоновна с самого начала слепо повиновалась его указаниям и исполняла его требования писать и рисовать с фотографий, а на следующий год она также поселилась на Сиверской, примкнув к кружку молодежи, собиравшемуся вокруг Шишкина. Все работали вперегонки, но за Ольгой Антоновной никто не успевал: у ней сразу после зимних подготовительных работ явилась та «музыка карандаша», которая, как говорил Иван Иванович, не имела ничего себе подобного; в ее рисунках сразу сказался мастер, особенно на следующее лето, когда она сделала массу рисунков и этюдов (в которых она брала только тона).

В октябре 1878 г. Шишкин, Крамской, Иконников, Литовченко (Литовченко Александр Дмитриевич (1835-1890) - живописец.

Автор исторических картин, портретист, работал также в области религиозной живописи. Учился в Академии художеств (1855-1863).) и Щербатов (Щербатов Михаил Лазаревич - живописец. Портретист. Учился в Академии художеств (1869-1873). В 1878 г. получил звание классного художника третьей степени.) поехали в Париж на Всемирную выставку, где они пробыли около месяца, в большой компании русских художников. Шишкин всегда очень высоко ставил старую французскую школу пейзажа; Дюпре, (Дюпре Жюль (1811-1889) - французский живописец. Пейзажист, представитель барбизонской школы.) Добиньи, Коро, в особенности Руссо, (Руссо Теодор (1812-1867) - французский живописец. Пейзажист, один из основоположников барбизонской школы.) родственный ему по таланту и личности, были его любимцами; относительно новой французской школы он был вполне согласен с Крамским и говорил, что там почти отдохнуть не на чем.

Дорогой и во время пребывания в Париже Иван Иванович часто смешил всю компанию, избрав мишенью своих шуток мрачного и рассеянного Литовченко, который все, что ему ни говорили, принимал всерьез и с которым постоянно случались разные смешные приключения. Летом 1879 г. Иван Иванович с семьей и художниками Волковым и Шильдером ездил в Крым. Они забирались работать в горные леса, писали в монастыре Козьмы и Демьяна; из Алупки па арбе, как цыгане, перебирались в Гурзуф и потом всегда с удовольствием вспоминали эту поездку. [...]

Летом 1880 г. Шишкин был уже женихом О. А. Лагоды. Как бы возродившись, он вполне порвал с прежней жизнью. Ольга Антоновна ввела его в круг своих родных и знакомых, представлявших резкую противоположность с его домашней обстановкой; его теща Васильева уехала в Москву, где вскоре умерла. После свадьбы дом Ивана Ивановича скоро приобрел репутацию самого симпатичного дома. На их воскресеньях разыгрывались шарады, дурачились, танцевали в разных смешных костюмах. Все веселились от души, без стеснения, стараясь придумать только что-нибудь особенно остроумное или смешное, и Иван Иванович всех вызывал на это, представляя сам то заезжего фокусника, то итальянского тенора без голоса, то, наконец, танцуя русскую с дочерью. Между весельем кипело и дело: «Полесье», написанное Иваном Ивановичем в этом году, считается одной из лучших его картин и было повторено два раза. Он написал еще «У монастыря Козьмы и Демьяна» в Крыму, «Крымский вид», «Порубку» и «Лесные дебри». Ольга Антоновна выставила на передвижной свою первую картину, прелестную «Тропинку», заросшую белыми высокими цветами. На лето они опять поехали на Сиверскую. Здесь 21 июня 1881 г. у них родилась дочь Ксения. Ольга Антоновна начала поправляться, уже вставала, дом их постоянно был полон гостей; у них наш Хохряков, часто гостил Савицкий, все работали, не подозревая о том, что должно было произойти: в июле Ольга Антоновна опять заболела, у нее сделалось воспаление брюшины и 25 июля ее не стало. Это как гром поразило всех. Иван Иванович и Виктория Антоновна, сестра Ольги Антоновны, с которой она жила прежде всегда вместе и на руках у которой оставила свою малютку, не могли прийти в себя от отчаяния; все чужие, даже едва знавшие Ольгу Антоновну, плакали о ней. Шишкин получал от всех сочувственные письма [...].

О. А. Шишкину-Лагоду похоронили в селе Рождественом, в 8 верстах от Сиверской; далеко с шоссе виднеется высокий белый крест на красивой горке, в сосновом лесу. Шишкин в это лето и в следующее несколько раз написал и нарисовал ее могилу, всю в цветах, которые она так любила при жизни.

Оставаться на той же даче было слишком тяжело, и Шишкины переехали в Старо-Сиверскую, к Виктории Антоновне, решившей заменить мать крошечной крестнице. Для Ивана Ивановича это было спасением; он не мог жить без семейной обстановки и постоянной поддержки. Он горевал ужасно, но, видя кругом ту же обстановку, те же заботы о себе, к которым он уже привык, он, чтобы забыться, чаще прибегал к работе, чем к водке. Все окружающие старались развлечь его, постоянно кто-нибудь бывал у них, как па даче, так и в городе, где по-прежнему в воскресенье у них собиралось много народу, так что жизнь Ивана Ивановича внешним образом не переменилась; он был спокоен за детей, деньги, получаемые за картины, не уплывали куда-то, как прежде, а приносили полнейшее довольство, даже роскошь. Шишкину было всегда тяжело заботиться о разных домашних нуждах, а под старость он просто не мог принимать участия в разных материальных заботах и хлопотах. В начале 1880 г. Иван Иванович был еще очень силен и душевно и физически и еще любил повеселиться и посмеяться; он обладал удивительным вкусом и уменьем убрать комнаты, и они с Викторией Антоновной иногда перед балом чуть не всю ночь сами вешали портьеры, приготовляли какое-нибудь особенное убранство залы, которая служила Ивану Ивановичу и мастерской. Вообще все в жизни Шишкина складывалось хорошо, но его несчастная страсть все-таки часто давала себя знать. Когда Иван Иванович был не в духе, он сердился на замечания семейных, а так как «Николай Петрович» (как у них было прозвано пиво, что значило «не пейте») непременно приводил его в дурное, раздражительное и подозрительное настроение, то по этому поводу не раз бывали ссоры. Только во время работы, перед выставкой Шишкин почти совсем оставлял это, но за работу он принимался серьезно только за месяц, за два до выставки и тогда работал буквально все дни и ночи. Когда картины были готовы и на выставке происходил выбор экспонатов, Иван Иванович иногда, возвращаясь оттуда, начинал говорить, что у него в этом году картины хуже всех будут,- не только хуже товарищей, но и молодых художников, и что ему самому и смотреть на них не хочется. Он сердился, когда говорили о ценах, ему казалось, что цены невозможно высоки. С выставки обыкновенно получались письма, что такая-то картина «покупается до выставки». Кто-нибудь из товарищей приходил поздравить Ивана Ивановича с успехом и восхищался которой-нибудь картиной. «Да неужели? - восклицал Иван Иванович, качая головой, - скажи пожалуйста!».

В 1882 г. он написал «Дубки», «Каму», «Вечер» и «Речку», в 1883 г.- «Полесье» и «Среди долины ровныя»; в 1884 г. - прелестные «Лесные дали», «Последний лист», «Дремучий лес», этюд «Цветущий уголок», «Сжатое поле» и «Дорожку в сосновом лесу» - мотив, повторенный им несколько раз.

Весной 1884 г. Шишкин собрался проехаться по Волге в имение Ушковых, около Самары, (Владелец имения - Ушков Петр Капитонович.) откуда проехал в Елабугу. Там он увидел племянника Ивана, (Шишкин Иван Николаевич (1863-1895).) сына умершего брата Николая, и, узнав, что тот намерен сделаться также художником-пейзажистом, взял его в Петербург. Но тот, проработав очень хорошо зиму, решил сделаться актером, потом уехал в Елабугу, где и погиб от чахотки. Иван Иванович очень жалел его, не только как последнего Шишкина, но и как погибший большой талант. Следующие два лета Иван Иванович провел в Сестрорецке, который ему очень понравился. Сосновый и дубовый лес Сестрорецка был его стихией, и здесь впервые он начал писать с натуры этюды огромного размера.

За эти годы Шишкин много занимался офортом и цинкографией, занятия, которые он не оставлял всю жизнь. В 1886 г. им было издано 25 своих офортов, и, по настоянию Боголюбова, он послал несколько листов в Париж. [...] О вещах, посылаемых за границу, Шишкин беспокоился всегда, и эта боязнь «заграницы» удерживала его от посылки туда своих картин и рисунков. Даже уговоры Крамского оказывались в этих случаях недействительными.

В 1885 г. он написал «Туманное утро», «Сосновый лес» и «Лесной уголок»; в 1886 г.- «В заповедной дубовой роще Петра Великого» и «Святой ключ близ Елабуги». В мае 1887 г. Иван Иванович ездил с Е. П. Вишняковым в Вологодскую губернию, привез много рисунков речных порогов, разлива и пр. и написал оттуда картину «Бурелом», для выставки 1888 г. На следующий, 1889 г. Иван Иванович выставил «У берегов Финского залива (Удриас)», «Осень» и «Утро в сосновом лесу», где семью медведей написал Савицкий по эскизу Шишкина. Лето 1888 г. Иван Иванович работал в Шмецке, где ему очень нравился сырой, болотистый и нетронутый лес. В Шмецке нельзя было оставаться на осень; Шишкины переехали оттуда на острова и прожили до половины октября на Крестовском, где Иван Иванович написал несколько этюдов Невы и запущенного сада Лаваль, куда он ездил на лодке. Следующее лето было проведено на мызе Мери-Хови, подле Белоострова. Иван Иванович ездил оттуда на этюды в Финляндию и сделал несколько больших, смелых набросков лесного пожара.

Смешанный лес (Шмецк близ Нарвы). Масло. 1888. ГРМ

В этот год весь художественный мир, да и весь Петербург был заинтересован скандалом в Академии. На державшего в руках все академические дела конференц-секретаря Исеева был сделан донос, обличавший его во взяточничестве и мошенничестве, и с ним оказались замешанными не только чиновники канцелярии, но и некоторые профессора и служившие в Академии. В Обществе передвижников тогдашняя Академия пользовалась давно очень нелестной репутацией, и теперь передвижники торжествовали, их отчуждение от Академии подняло их в глазах Общества на небывалую еще высоту и придало их обособленности новый смысл. На их собраниях, «средах», происходивших в доме у Ивана Ивановича, только и говорилось, что про Академию; одни были прямо за ее совершенное уничтожение; другие, как и Иван Иванович, за ее коренное преобразование; споры затягивались иногда до 4-х ночи; наверное никто не знал, и передавались только слухи более или менее вероятные, пока граф И. И. Толстой, вновь назначенный конференц-секретарем Академии, не познакомился с Иваном Ивановичем и не начал у него бывать. Иван Иванович ему откровенно высказал свои взгляды на Академию и много раз в это время вспоминал Крамского. «Вот когда такой человек был бы нужен,- повторял он,- никто бы теперь не был так на месте, как Крамской». Шишкина это дело сразу захватило: когда-то в молодости он смотрел на художника почти как на святого, идеального человека, и такой взгляд не мог пропасть бесследно. Ему казалось, что академическое дело - позор для всех русских художников, и каждый, по мере сил, должен стараться его исправить. Исполненный этих благих намерений, он сошелся с графом Толстым.

Во время собраний по средам Ярошенко и Куинджи прямо нападали на него за то, что он имеет с Академией что-то общее, выдумал помогать созданию новой Академии, тогда как для передвижников прямая выгода, чтоб было как можно хуже.

Иван Иванович сердился на это и говорил, что юноши, будущие русские художники, идут не к нам, передвижникам, а в Академию, что надо же подумать и о них, а что пока товарищи будут держаться и работать, как они и прежде работали, никакая Академия им не страшна, так как их задачи совершенно различны. Почти никто из товарищей не соглашался с ним, и все по привычке шли за Ярошенко и Куинджи; хотя последний не был более членом Товарищества, но имел в нем большое влияние.

В 1890 г. Иван Иванович выставил «Вечер», «Болото с журавлями», «Зиму в лесу». Весной он поехал с Вишняковым на истоки Волги, но отсутствие сообщений и дурная погода помешали ему сделать что-либо серьезное. По возвращении оттуда в Финляндию, Иван Иванович принялся за изучение солнечных пятен на соснах и на песке, нарисовал несколько бесподобных рисунков больших сосен. В середине лета ему помешала работать свадьба его дочери от первой жены Васильевой, Лидии, вышедшей замуж за владельца мызы Мери-Хови, Ридингера. Как очень любящий отец, он беспокоился за судьбу дочери, не мог скоро освоиться с мыслью о том, что она будет жить отдельно, в чужой семье. В городе он опять увлекся, и еще более, чем прежде, академическими делами, старался выяснить себе задачу Академии, способы обучения молодежи, и, когда к нему приходил один из учеников, Фомин, очень талантливый и симпатичный, но рано умерший художник, Иван Иванович часто говорил с ним о том, что его занимало. Фомин спрашивал у него, как надо учиться, и Иван Иванович рассказывал ему, как они учились. Он говорил, что учиться надо сначала у природы, и только потом, когда научился понимать, видеть натуру, уже для приобретения изящества, для усвоения высшей красоты, созданной человеком, нужно изучать вечные образцы человеческого творчества. О пейзаже Шишкин говорил, что это самый молодой род живописи, так как всего только [несколько] (Опечатка. В тексте рукописи стоит: «каких-нибудь сто лет» (л. 58).) лет прошло с тех пор, как люди начали понимать и изучать жизнь природы, а прежде самые великие мастера становились в тупик перед деревом, что человек среди природы так мелок, так ничтожен, что отдавать ему преимущества нельзя. Разве в лесу не чувствуешь себя таким слабым, уничтоженным, разве не сознаешь, что составляешь только какую-то ничтожную частицу этой невозмутимой и вечно прекрасной природы?

Иван Иванович говорил также, что новое поколение еще не умеет понимать все таинства природы, но что в будущем придет художник, который сделает чудеса, и что он будет русский, потому что Россия страна пейзажа; что пейзаж имеет самую лучшую будущность, потому что другие роды живописи уже были и устарели, а этот только нарождается.

В Академии продолжалось дело Исеева; отношение передвижников к ней было все то же, и только Шишкин и И.Е. Репин сразу приняли участие в деле, которое должно было пойти на десятки лет, затронуть целое сословие. Иван Иванович говорил, что русские должны положить почин, так как у них нет еще вековых традиций, и старая Академия, созданная по образцу западных, не могла привиться в России, да и на Западе эта форма Академии признается никуда не годной. Академия, говорил он, должна заключать в себе высшее управление всеми школами и художественными делами и сделаться высшим заведением, где были бы не ученики, а художники, уже заявившие себя чем-нибудь, но еще молодые и неопытные; они пользовались бы там советами людей опытных и имели бы помещение для занятий. Этой зимой Мясоедов писал портрет Ивана Ивановича с оттиском офорта в руках, (Г. Г. Мясоедов. Портрет И. И. Шишкина (пробный оттиск), 1891 (Пензенская картинная галерея им. К. А. Савицкого).) и их разговоры также постоянно возвращались к Академии. На «средах» Ивану Ивановичу много приходилось ратовать против Куинджи и Ярошенко, который в принципе отвергал Академию и до самой смерти оставался верен этому взгляду. Многие из товарищей старались удержать Ивана Ивановича от сближения с Академией, говоря, что граф Толстой может уйти, и тогда кто поручится, что его не заменит Исеев № 2 и все пойдет по-старому. Но мало-помалу Иван Иванович начал торжествовать, когда Куинджи, а за ним еще несколько человек начали склоняться на его сторону и разошлись с Ярошенко, а в Академии была назначена комиссия для создания нового устава, в которую были выбраны несколько передвижников: Поленов, Савицкий, Мясоедов, Куинджи и др. Ивана Ивановича не выбрали, зная его отвращение ко всякого рода заседаниям, и он был за это очень благодарен. С Куинджи Шишкин был в самых лучших отношениях, обезоруживаемый его уступчивостью; Куинджи бывал постоянно у Шишкиных, чуть не каждый день, как свой человек; после обеда постоянно поднимались разные интересные вопросы, например об искусстве как религии будущего, о доброте как страшной силе в обществе. Вместе они рассуждали о работах Шишкина, чертили иногда на полу перспективу начатой картины. Иван Иванович уверял, что он перспективы не знает, а так, только по чутью, рисует - хотя никогда не грешил против нее. В это время Иван Иванович находился под обаянием Куинджи, сознавая это, в шутку называл его и в глаза «чародеем» и часто заходил к нему в «семирамидины сады», как он называл квартиру Куинджи, потому что у того на крыше дома был устроен сад.

Для зимних картин этого года Иван Иванович несколько раз ездил в Мери-Хови наблюдать снег и зиму, и Вишняков снимал там для него фотографии; там были написаны «Морозный день», «На севере диком» (к которой даже Куинджи приложил руку - маленькой кисточкой с кадмием посадил точку - огонек вдалеке); «Лесная полянка» и «К вечеру». Весной Иван Иванович поехал с семейством в Ораниенбаум, откуда привез несколько чудных еловых этюдов Мордвиновского парка, как, например, «Старик в еловом лесу, вечером» - этюд редкий даже у него по мягкости тонов, с каким-то таинственным золотистым светом, идущим из картины, из глубины леса. Там же он написал целую серию великолепных дубов. Вернувшись осенью 1891 г. в город, Шишкин решил устроить вместе с И. Е. Репиным ретроспективную выставку своих этюдов и рисунков за 40 лет. Все этюды его были собраны по годам, с самых первых его шагов; собраны были также в строгом порядке все его рисунки, офорты, литографии и цинкографии, так что выставка производила самое стройное, целостное впечатление.

Всех поражало то, что все это было создано одним человеком, представляло только его черновую работу, было выставлено 300 этюдов и более 200 рисунков. Даже сам он говорил, смеясь: «А вы, нынешние, ну-тка!».

«В художественной деятельности, в изучении натуры, - пишет Иван Иванович в черновом предисловии к своему каталогу, - никогда нельзя поставить точку, нельзя сказать, что выучил это вполне, основательно, и что больше учиться не надо; изученное хорошо только до поры до времени, а после впечатления бледнеют, и, не справляясь постоянно с натурой, художник сам не заметит, как уйдет от правды». Это Иван Иванович всегда сознавал и всю жизнь старался идти дальше хоть сколько-нибудь, зная, что для художника остановиться - значит идти назад.

Успех выставки был полный, она вызвала множество статей в разных журналах и газетах, много вещей было приобретено Академией. Торжеству Шишкина мешало только отношение товарищей к нему и к его выставке. Когда Иван Иванович объявил товарищам, что он выставляет в залах Академии, Ярошенко за всех сказал ему, что идти в Академию, значит пачкать свою репутацию. Куинджи тоже открыто придерживался мнения Ярошенко. Иван Иванович начал доказывать, что он имеет дело только с залой Академии и что их общество с самого начала боролось не со стенами, а с людьми, которые там были, и поссорился из-за этого с Ярошенко, с которым всегда был очень хорош. Другие товарищи ничего не говорили, глухо ворчали или же передавали Шишкину, что его выставку называют «посмертной», что он сам себя как будто хоронит, точно признается, что больше работать не в состоянии. Из Москвы Иван Иванович получил от одного из старых товарищей письмо, (См. письмо № 186.) которое его страшно рассердило, так что он готов был выйти из Общества. [...]

Шишкину больше всего было обидно, что его обвиняли в подрывании основ Товарищества, которому он был предан всей душой. Он был уверен, что где бы он ни выставлял, что он только увеличивает популярность Общества, вместе с его собственной. По средам он несколько раз уходил из собрания в другие комнаты, к домашним, и сидел там, чтобы успокоиться и не говорить лишнего. Примирителем являлся Куинджи, и хотя Иван Иванович возмущался тем, что «чужак» вмешивается в семейные дела Товарищества, но ему было приятно, что по крайней мере хоть кто-нибудь да заговорит об этом прямо и можно было все высказать и объясниться. В «среду» после этого Шишкин так прижал всех к «стене», как он говорил потом, что большинство сейчас же объявило, что ничего не имеет против него, что все были недоразумения, и согласилось с тем, что занять па время залу Академии - не значит войти в ее состав, признать какое-либо академическое начальство. Все были рады примирению, хотя этот мир и был заключен положительно по пословице «худой мир лучше доброй ссоры». Иван Иванович не мог опять сразу сойтись по-прежнему с товарищами, не мог им в угоду бросить дело, которому он вполне сочувствовал, принимая к сердцу все, что происходило в Академии, и стараясь привлечь других к этому делу.

Больше прочих его поддерживал в этом Куинджи, с которым наружно продолжались дружеские отношения, хотя несколько раз готова была вспыхнуть ссора - больше всего из-за забот Куинджи о Товариществе, которым Шишкин не верил. Иногда Иван Иванович, написав ему резкое письмо, объявлял, что он один только вполне понимает «хитрого грека» и не поддастся больше на его добродушие и что между ними все кончено. Вдруг раздавался звонок, входил Куинджи и иногда со слезами извинялся, что у него что-то неловкое вышло, нечаянно, и тогда из кабинета только слышалось громогласное: «Нет, ты постой, я говору, я говору». Куинджи говорил час, два, и Иван Иванович, выходя из кабинета с пристыженным видом, сообщал: «Помирились, ну его совсем... Что уж тут» - и они опять были друзьями до первого случая, задевавшего самолюбие Ивана Ивановича.

На выставке в том году у него были картины: «В сосновом лесу» и «Летний день». Этой же зимой (1892) вышли 60 офортов, изданных Марксом. (Комарова ошибается. Альбом офортов Шишкина, был издан А. Ф. Марксом в 1894 г.) Весной, после художественной экскурсии, Шишкин приехал в Шмецк, где, не смущаясь холодным летом, работал все дни под дождем и говорил, что чувствует себя лучше, чем в жару, которую он не переносил; холодная же погода доставляла ему возможность выпивать несколько лишних рюмок, как бы по праву, «с холода», и не смущаться от этого перед домашними. В Шмецком лесу были везде сделаны Иваном Ивановичем удобные сиденья из пней, сучьев и мха; иногда он устраивался писать очень удобно, над водой, на упавшей березе, лежащей над глубоким болотом; везде сооружал свои мольберты и писал этюды чуть не в два аршина длиной и шириной. Но погода все-таки выгнала Шишкиных раньше обыкновенного, и они опять переехали на Крестовский, где Иван Иванович работал до снега и за все лето и осень сделал кроме сорока небольших 17 громадных, превосходных этюдов, которые решено было выставить опять в Академии. Эта выставка была устроена главным образом с целью заставить молчать тех, которые говорили, что Шишкин не может больше работать, если сам сознал необходимость отдать отчет в своей деятельности прошлогодней выставкой. Он хотел доказать, что способен сделать в три месяца то, на что другим было бы мало трех лет.

В эту же зиму 1892 г. Репин, Маковский, Васнецов, Куинджи и Поленов были назначены профессорами. Иван Иванович не скрывал, что находит несправедливым назначение Куинджи как человека оставившего художественную деятельность почти 15 лет; Куинджи по мог это нс узнать, но они продолжали оставаться «faux amis», (Ложные друзья (франц.).) чтоб не вносить раздора в самом начало нового дела. Потом их всех встревожила отставка графа Толстого от должности конференц-секретаря: партия Ярошенко торжествовала, Иван Иванович и особенно Куинджи были огорчены расстройством своих планов, так что даже на время забыли личные счеты и опять сошлись. В эту зиму и прошлую после выставки к Ивану Ивановичу приходило особенно много учеников и из Академии, и посторонних, и он всем охотно давал советы, когда видел талант. Но, по ого взглядам, он но должен был одобрять, «захваливать» сразу ученика,- поэтому иногда так сурово встречал вновь пришедшего к нему юношу, что с одним из них раз сделался почти обморок, так что Иван Иванович сам ужасно перепугался. Приходившие к нему за советами барышни почти всегда ударялись в слезы. Иногда Иван Иванович ходил с учениками посмотреть их работы и всегда возвращался в хорошем расположении духа, когда находил что-нибудь интересное, всегда помогал им в нужде и выхлопатывал стипендии, большей частью в Обществе поощрения художеств. Если ученик попадал в добрую минуту, когда Иван Иванович ничем не был особенно занят или встревожен, он говорил так, что, наверное, все им сказанное навсегда оставалось в душе молодого художника. Иногда он получал письма от иногородних, но отвечал только тогда, когда письмо или присылаемые этюды или рисунки ему нравились. Случалось он давал подробные советы, как надо учиться [...]. То же Иван Иванович советовал и приходившим к нему ученикам, чтобы по фотографии они научились зимой низшей технике пейзажа и летом изучали уже только краски, не смущаясь трактовкой материи предмета и самими приемами живописи; он бывал очень доволен, если кто понимал его и следовал его совету; в результатах же изучения природы по фотографии он был уверен, проверив это на себе, Космакове, (Космаков Иван Александрович (1849-1894). - Учился в Академии художеств (1866-1872). Участвовал в качестве экспонента на XIX и XX выставках ТПХВ.) Шильдере и др.

Для выставки 1893 г. Шишкин написал «В саду Лаваля» и «Летний сад». В мае, прежде чем ехать на дачу в Дудергоф, он поехал с Вишняковым, Шильдером и Г. (Кто такой Г., неясно.) в Спаду в Беловежскую пущу, про которую ему говорил государь император Александр III при посещении его выставки; но из-за дурной погоды Иван Иванович но мог сделать того, что хотел. В Дудергофе его также ждало разочарование: дача была нанята зимой, и по приезде туда Иван Иванович увидал, что ему совсем нечего там делать, и хотя потом и начал несколько больших этюдов, но, кажется, ни одного не кончил и больше занимался войной с кошками, заходившими в их сад, защищая от их нападений своих любимых певчих птичек; смотрел также на войска на Красносельском поле, да иногда ходил наблюдать необыкновенно красивые тучи, бывшие в это лето. Его мрачное настроение немного рассеял приезд Куинджи и известие, что граф Толстой назначен вице-президентом Академии. Но, по возвращении в город, в семействе начались разные неприятности, и настроение Ивана Ивановича было просто ужасно. Он ничего не делал, только ходил взад и вперед по комнатам, всех в чем-то подозревал, выдумывал такие несчастья и неприятности, каких и не было вовсе, по ночам не спал, а читал уголовные французские романы, а часов в 12 садился ужинать и сидел часов до 4-х, пока не опустеет маленький графинчик, стоявший перед ним.

В подобном настроении Иван Иванович считал себя ни на что не способным, мучаясь тем, что его песенка спета, и, когда ему предложили быть профессором-руководителем мастерской новой Академии, он испугался и начал отказываться, хотя это нисколько не противоречило его взглядам. Правда, он говорил: «Как это можно кого-нибудь учить», но учеников у него и так было много и среди академистов так что, поступая в Академию, он там не находил ничего нового; но он боялся, что в Академии надо «действовать», т. е. интриговать, уметь проводить свои мысли, говорил, что он не надеется на Куинджи (который был назначен так же руководителем пейзажной мастерской), но тот относился к нему так хорошо, искренно, так его уговаривал, что Иван Иванович сдался и был назначен профессором-руководителем, вместе с другими, по новому уставу. Мало-помалу он опять втянулся в это дело и начал писать программу для учеников своей мастерской, как надо, по его мнению, учиться пейзажу; он обо всем советовался с Куинджи, с которым решил идти рука об руку и не ссориться больше. Они сговорились так: учеников делить сообразно направлению их таланта, причем каждый из руководителей должен давать советы всем ученикам, а потому мастерские должны быть общими; а чтобы не сбивать молодежь противоречиями, было решено сговариваться заранее обо всем, что будут говорить ученикам.

Таким образом, казалось, все шло хорошо. Иван Иванович начал писать «Лесное кладбище», но все хандрил, повторяя, что ему не стоит идти в Академию, что он там без учеников останется, так как все знают, что он относится строго, спуску никому не дает, считая такое отношение своей обязанностью и не желая заблаговременно создавать себе популярность и всех забирать потихоньку в руки. Когда его разуверяли, он сдавался, но при малейшем поводе опять начинал свое, и даже летняя работа в Меррекюльском и Шмецком лесу не могла разогнать эту хандру.

Осенью Шишкину пришлось вступить в исполнение своих обязанностей; в его мастерской почти все ученики уже не первый год были знакомы ему и приходили к нему на дом, как Борисов, Бондаренко, Вагнер, (Вагнер Петр Николаевич (1862-1932)-живописец. Пейзажист. Учился в Академии художеств (1894-1900). С 1924 г.-профессор. Преподавал во Вхутеине в Ленинграде (1922-1929).) Рущиц, Химона и др. Он заранее объявил, что много учеников он не возьмет, потому что не может быть много талантливых, а людям бездарным он считает совершенно лишним заниматься искусством серьезно, и, если ему удастся образовать одного, двух хороших художников, он считает свою задачу выполненной. Придя в первый раз в Академию, Иван Иванович был очень весел, много рассказывал, смеялся с учениками и произвел на них самое лучшее впечатление, какое он всегда производил на людей, когда был в веселом расположении духа. Вскоре он опять пришел туда и увидал, что дверь, ведущая в мастерскую Куинджи, наглухо заделана. Это сразу опять восстановило прежнее недоверие, и, когда Куинджи, бывая у него, смеялся над его подозрительностью, Иван Иванович упорно отмалчивался. Было решено, что все ученики Академии могут обращаться к ним за указаниями по пейзажу, и для этого были назначены пятницы, на которых Шишкин ни разу не был; узнав, что в первый раз было 200 человек, он сердился, говоря, что вместо дела они устраивают развлечение ученикам. Потом кем-то было передано Ивану Ивановичу, что Куинджи позволяет себе в присутствии учеников делать неодобрительные отзывы об этюдах Шишкина, висевших у него в мастерской. Иван Иванович видел, что его ученики только и думают как бы пойти в мастерскую Куинджи, где всегда было очень весело, поднимались разные интересные вопросы и от них не требовали постоянной работы. Сначала Иван Иванович ходил в Академию почти каждый день, потом начал ходить все реже и реже, так же как и на академические собрания. «На что я там? - говорил он.- Теперь я уже больше не нужен», и уже в ноябре просил графа Толстого об отставке, по его уговорили остаться.

На средах передвижников много споров и пререканий возбудило помещение их выставки в залах Академии художеств, но так как большинство передвижников были уже члены или профессора Академии, то выставка в Академии казалась вполне логичной, и Ярошенко ничего не мог против этого сделать. Эта выставка, на которой у Ивана Ивановича были картины «Кама» и «Сосновый бор», вызвала множество толков и статей о распадении Товарищества, о слиянии его с Академией, даже о захвате Академии передвижниками. Многие из товарищей даже сомневались, нужно ли теперь их общество - почему и решено было устроить съезд в Москве. Шишкину было горько и досадно, что его обвиняли в том, что это он втянул Товарищество в Академию, но он судил по себе и никогда не допускал мысли, что Товарищество должно распасться, потому что нашлось еще другое дело: он и шел в Академию с условием, что останется передвижником. На съезд в Москву Иван Иванович не мог ехать по болезни - беспрестанные, непривычные волнения, неприятности и излишества последних лет давали себя чувствовать; у него уже началась одышка, доктора определили грудную жабу и запретили ему спиртные напитки, с чем он никак не хотел согласиться. В Москву он написал председателю съезда, что присоединяет свой голос ко всем постановлениям, клонящимся к развитию и упрочению Товарищества.

Передвижное общество осталось тем, чем было, только переменило или прибавило несколько параграфов в своем уставе.

Иван Иванович не раз говорил, что, но его мнению, главное дело профессора-пейзажиста - не зимой, а летом, и предлагал сделать правилом, чтоб Академия нанимала дачу для учеников пейзажной мастерской в месте, выбранном профессором, но так как это не состоялось, то он уговорил некоторых из учеников поселиться вместе с ним в Меррекюле, что и было исполнено. Иван Иванович писал иногда с учениками одни и те же этюды, и хотя порою был нетерпелив в своих требованиях, но старался действовать на каждого юношу сообразно его характеру; заметив, например, что Борисов очень самолюбив, он хвалил ему этюды Химоны и смеялся, видя, что это его задело и что он начал работать вдвое усерднее.

Результатами этого лета Иван Иванович был очень доволен, особенно когда на ученической осенней выставке оказалось, что его ученики сделали громадный шаг вперед и в его мастерской, по общим отзывам, были лучшие вещи.

Но во время этой выставки Иван Иванович не был уже профессором Академии. Летом он простудился и заболел, серьезного ничего не было, но грудная жаба при каждом удобном случае давала себя знать одышкой и слабостью. Иван Иванович не привык к болезням, к осторожности и говорил обыкновенно, что «теперь все равно, берегись не берегись один конец», но водку, однако, почти совсем бросил. Осенью у Ивана Ивановича с Куинджи начались самые натянутые отношения. Однажды профессора выбирали в музее Академии более слабые вещи для рассылки по провинциальным школам, Иван Иванович был тут же и вдруг слышит, что Куинджи говорит, указывая па какую-то вещь: «Вот и эту дрянь послать можно». Шишкин ничего не сказал, но вернулся домой совсем расстроенный, и хотя после этого ему и объясняли, что Куинджи думал, что эта вещь принадлежит другому автору, дело от этого не изменилось. Шишкин опять начал себя чувствовать лишним, не способным бороться и отстаивать даже самого себя, и в октябре 1895 г. уже подал официальное прошение об отставке, прося Совет Академии признать его учеников Химону, Борисова и Рущица конкурентами и дать им мастерские.

Первое время после отставки он храбрился, говоря, что отдыхает, и действительно отдыхал от всяких треволнений последних лет. Но мало-помалу Иван Иванович заметил, что остался почти совсем одинок; прежние товарищи передвижники были поглощены делами Академии, некоторые переселились в Москву; прежние ученики перешли в мастерскую Куинджи и редко заходили к нему; среды у него больше не собирались, так как чересчур утомляли Шишкина. В Академию он ходил только смотреть панораму Шильдера, которую тот писал в одной из мастерских; возвращался он обыкновенно в восторге и от души радовался за Шильдера. Он впоследствии возмущался, что Шильдера «замолчали», что не нашлось ни одного художественного критика, который показал бы всем, что его панорама «Баку» и диорама «Огни древних персов» - явление далеко не заурядное.

Всю жизнь присматриваясь к новым веяниям и боясь отстать от своего времени, Шишкин старался в своих картинах «Вечерняя заря», «Дубовая роща» и «Еловый лес» достигнуть чего-то нового по колориту, сознавая, что так писать, как они когда-то писали, уже нельзя; по он был слишком удручен нравственно, чтобы сделать что-либо особенное, и картины вышли самыми обыкновенными его вещами с прелестными мотивами, но и сам Иван Иванович обвинял их в красочности.

В 1896 г. Шишкиными была нанята дача па станции Преображенской, где Ивану Ивановичу все очень понравилось. Он с удовольствием начал работать, но у него разболелась нога. Болезнь затянулась оттого, что сначала он потихоньку лечил ногу разными невозможными средствами, чем даже подверг свою жизнь большой опасности, а потом, когда началось правильное лечение, плохо слушался докторов.

По мере того как Иван Иванович отставал от спиртных напитков, характер его делался все мягче и уступчивее. Жизнь его была совершенно спокойна, каждая малейшая прихоть его исполнялась, и все болезни его за это время происходили всегда от его собственной неосторожности: он никак не мог понять, что ему не по силам уже то, что он привык делать раньше. Зимой 1896/97 г. он вначале скучал, часами сидел у окна мастерской, наблюдая уличную жизнь, чинил и отливал разные вещи из олова, добытого из пузырьков с красками; затем начал писать картины: «Туман на пруду», «Рожь», «Болото», «После жаркого дня». Принимался за офорт и цинкографию, но сделал только одну доску - «Грязную дорогу», остальное не кончил.

В 1897 г. было 25-летие Товарищества передвижников; решено было отпраздновать это торжественным обедом, издать альбом, пригласить к участию на выставке всех прежних членов. [...] Вторичному присоединению И. Е. Репина в этом году к Товариществу, кажется, никто так не радовался, как Шишкин; также он сам писал В. М. Васнецову, прося его принять участие в их празднике.

Его хандра к весне совсем прошла, он с нетерпением ждал лета, чтоб «поработать». И действительно в последнее свое лето 1897 г. он работал с какой-то жадностью, и его этюды точно выливались из-под кисти - таких тонов, такой силы и правды красок, как в этом году, у него, кажется, еще не было; он писал большие этюды в своем саду, в парке, окружающем дачу, и делал небольшие экскурсии верст за 9, за 12 по окрестностям, на лошадях и по реке Оредеж на пароходе. Преображенское так нравилось Шишкиным, что они решили там купить себе место для дачи, выбрали небольшой кусок земли на берегу Луги и хотели строиться. Ивана Ивановича это ужасно занимало, он мечтал даже об артезианском колодце и фруктовом саде, о водяном колесе на ручье и пр.

В городе многие близкие знакомые начали ему говорить, что так как теперь он не может особенно жаловаться па здоровье, то он должен опять идти в Академию, тем более что на месте Куинджи там будет А. А. Киселев, с которым он почти всегда был в хороших отношениях. Иван Иванович отвечал обыкновенно, что он согласился бы быть профессором Академии уже только для того, чтобы провести свою заветную мысль о рисовании с фотографии, т. е. с экрана волшебного фонаря, но что он не хочет подвергаться случайностям баллотировки. Когда же весь Совет Академии просил его снова занять свое место, Шишкину ничего не оставалось, как благодарить всех в лице графа Толстого за избрание, которым почтила его Академия, и уверить «в полной готовности служить дорогому искусству и помогать питомцам Академии, посвятившим себя изучению пейзажа». Но он поставил условием, что по болезни не обязуется ходить туда ни часто, ни аккуратно; что считает необходимым выработать совместно с А. А. Киселевым план преподавания и устройства в Академии волшебного фонаря с экраном, на котором фотографии рисовались бы почти в натуральную величину; что он не будет получать жалованья и не будет ходить на заседания Совета. Все эти условия были приняты, и Иван Иванович занялся составлением программы, или, вернее, окончанием программы 1895 г., но вскоре опять заболел воспалением легких и принужден был долго оставаться в постели.

Шишкину очень понравились рисунки одного алтайца, Гуркина, (Гуркин Григорий Иванович (1870-1938)-живописец и рисовальщик. Пейзажист. С 1897 г. занимался у Шишкина, с 1898 г. в пейзажной мастерской Высшего художественного училища при Академии художеств у А. А. Киселева. В 1905 г. уехал на Алтай.) только что приехавшего учиться в Академию, и он принял в нем такое участие, какого давно никому не показывал. Он мог бы поместить его в свою мастерскую в Академии, но решил, что Гуркин будет заниматься у него на квартире, что в Академии, пожалуй, собьют с толку, испортят это «дитя Алтая». Иван Иванович как будто торопился все показать Гуркину, всему его научить и развить его. Сам он давно, может быть с самой молодости, не был в таком добродушном и веселом настроении, как в эту зиму; принимал живое участие в делах своих домашних, как-то особенно радушно встречал всех приходивших к нему, на все отзывался - точно у всех хотел оставить но себе светлую память. Он почти сразу приступил к картинам: «Дорога в сосновом лесу». «Пруд в старом парке», «Заброшенная мельница» и «Корабельная Афонасовская роща близ Елабуги». Последние эти вещи он начал писать совсем новыми приемами. Он чувствовал необыкновенный прилив нравственных сил и бодрости, хотя физические силы ему часто изменяли. Кажется, у него никогда не было столько планов на будущее, столько предположений. Так, в надежде на следующее лето, он роздал по музеям множество этюдов последнего года. Все в эту зиму как-то радовало Ивана Ивановича и удавалось ему, неприятностей у него не было, все кругом было мирно, все к нему относились хорошо, опять о нем вспомнили, его вещи производили необыкновенное впечатление. Огорчало Ивана Ивановича только то, что в Академии никак но могли устроить волшебного фонаря, а ему очень хотелось поскорее видеть это дело исполненным, «поставить себе этим памятник», как он говорил, хоть раз, два показать и объяснить все ученикам; но это ему так и не удалось. Шишкин очень редко бывал в мастерской, так как прежние его ученики уже кончили, а из новых никто не заинтересовал Ивана Ивановича. Если порой на него нападали обычные сомнения в себе, в своих силах,- он им не поддавался и оставлял вещь на время и принимался за другую. Когда Иван Иванович сидел вечером один, большей частью за рисунками пером, то почти постоянно слышались его разговоры с «Ахметкой»: это значило, что Иван Иванович совершенно спокоен и весел и вслух говорит сам с собой, двумя голосами, одним своим собственным, а другим так, как говорят по-русски татары; иногда он даже своих вводил в заблуждение, и они, слыша горячий разговор в мастерской, шли туда, а там был один Иван Иванович, мирно сидящий за рисунком. «Это я с Ахметкой спорю, - смеясь говорил он,- вот уверяет, бритая башка, что я тут не так делаю». А иногда являлся и «отец Илья» или «Питирим», поп-расстрига, склонный к рюмочке и поющий разные «стихи» неимоверно козлиным голосом. Когда-то Шишкин часто представлял комического старичка с палочкой, которого ведет девочка, он от старости все позабыл и все спутал, а в последний год он говорил: «Вот я прежде представлял старичка, а теперь и в самом деле ног поднять не могу и водить меня приходится», - хотя и несколько преувеличивал свою слабость, в особенности перед чужими.

Когда его картины и рисунки были готовы, с ним началось обычное «выставочное настроение»; ему не верилось, что картины хороши, он приглашал то того, то другого из знакомых посмотреть на них и высказать свое мнение, которое у всех было одинаково. Но он все-таки боялся, говорил, что это только в мастерской так кажется, а вот что-то будет на выставке. Как раз его дочь заболела дифтеритом, и хотя от него и скрывали ее опасное положение, но он, как и всегда во время ее болезни, да и при болезни всех других из семьи, выдумывал постоянно разные осложнения и мучился все время. Картины отправили на выставку, и все приезжающие оттуда товарищи поздравляли его с успехом, необыкновенным даже для него; все кругом говорили, что «Корабельная Афонасовская роща» должна быть в музее Александра III, (Русский музей Александра III, открытый для посетителей в 1898 г. (в помещении Михайловского дворца - ныне Государственный Русский музей), был основан как музей художественный и культурно-исторический. Первоначальную основу собрания Художественного отдела музея составили произведения из Эрмитажа, Академии художеств, Аничкова и Царскосельского Александровского дворцов. По сравнению с теперешним собранием ГРМ, коллекция Художественного отдела была небольшой и носила в значительной мере случайный характер.) но Иван Иванович сомневался в этом и не верил до тех пор, пока его не поздравили с продажей этой картины государю. Тогда Иван Иванович начал печалиться об участи других картин. «Наверное, не продадутся, кто их купит!» - вздыхал он. Как нарочно, являлись письма с выставки о том, что «Пруд» купил великий князь Сергей Александрович, (Сергей Александрович (1857-1905), вел. кн.-почетный член Академии художеств (с 1895)) или рисунок пером «Дубы» - великий князь Павел Александрович, (Павел Александрович (1860-1919), вел. кн.) - и Иван Иванович успокаивался.

Трущоба (Вид на острове Валааме). Литография. 1860

Когда дифтерит у его дочки прошел и началось воспаление почек, Иван Иванович приходил к ней и садился па кровать, обнимая свою «дряннуху», и долго иногда сидел, смеясь и разговаривая. Его бодрость опять к тому вернулась; сначала он задумал переделывать «Заброшенную мельницу», которою был не совсем доволен, но потом решил писать другую картину и прелестно скомпоновал два рисунка для нее; прежде он хотел ее назвать «Лесное царство», а потом «Краснолесье», так как она должна была изображать целое море соснового леса. Последний рисунок он сделал 6 марта и все время был очень весел. Холст был уже заказан, и 7 марта его принесли; нужно было его разбить на клетки, но Иван Иванович последний год уже не мог этого делать сам и за него делала племянница, но в этот вечер ей нездоровилось, и она отложила это до утра. У Ивана Ивановича вечером был, как всегда, массажист, и, разговаривая с ним и Викторией Антоновной, Шишкин сказал: «Вот как бы я хотел умереть - так это моментально, (То же самое мы читаем и в наброске ответов Шишкина на вопросы «Петербургской газеты». Эти вопросы были напечатаны в газете 10 января 1893 г. (№ 9) со следующим пояснительным текстом: «В конце минувшего года мы обратились к целому ряду писателей, художников, артистов, композиторов с просьбой собственноручно ответить на приводимые ниже вопросы...» Ответы, составленные Шишкиным, представляют несомненный интерес и заслуживают того, чтобы их привести полностью:

Мой девиз? Быть русским. Да здравствует Россия» (ЦГАЛИ, ф. 917, оп. 1, ед. хр. 55, л. 1). ) сразу, чтобы не мучиться».

Утром 8 марта, около 9 часов, когда его племянница пришла, он ее встретил словами: «Вот ты меня чуть не лишила работы на сегодняшнее утро, а я все-таки без дела не сидел, рисовал с фотографии, чтобы вот ему (Гуркину) показать, что с фотографии можно зачерчивать так же, как и с натуры». Пока приготовлялся холст, он делал второй рисунок и все время говорил, ждал газет, чтобы узнать подробности открытия музея Александра III; потом пробыл с четверть часа у своей Куси и Виктории Антоновны; смеялся над синичкой, вылетевшей из птичьей комнаты, бранил ручного скворца, садившегося ему па голову, по пожаловался, что чувствует какую-то слабость, что эту картину тяжелее начать, чем прежние, и что он опять плохо спал эту ночь, как и прошлую. Возвратившись в мастерскую, он поговорил с Гуркиным и сел рисовать картину углем, с рисунком в левой руке, начертив нижнюю половину первого плана, он передвинулся со стулом направо, и Гуркин услыхал, что Иван Иванович зевнул, а выглянув на него из-за своего холста, увидал, что рисунок валится из рук Ивана Ивановича, а сам он, с углем в руках, тихо падает со стула. Гуркин бросился к нему и подхватил его уже мертвого.

В. В. Каплуновский. КОЛЛЕКЦИЯ И. И. ШИШКИНА («Столица и усадьба», 1916, № 50, с. 6-9. Подпись: В. Уманов-Каплуновский (псевдоним). Каплуновский Владимир Васильевич (1865-?) - поэт, писатель, журналист.)

«Лесной богатырь-художник», «царь леса», как называли современники Ивана Ивановича Шишкина (1831-1898), живет в своих неувядаемых произведениях, созданных его волшебной кистью, его карандашом, пером и гравировальной иглою.

Я неоднократно бывал в квартире его осиротевшей семьи, где вся обстановка до мельчайших подробностей говорит о том, что отсутствующий хозяин, творец «Чернолесья», «Соснового бора», «Вечерней зари», невидимо присутствует здесь; всегда казалось мне, что он куда-то вышел и вот-вот сейчас вернется, откроет дверь и войдет в комнату - мощный, широкоплечий, с седой волной вьющихся непокорных волос и с мягкой улыбкой... Он не приходил, но со стороны смотрели вдумчивые, молодые, проницательные глаза портрета, па котором прекрасно изображен иконописцем Осокиным 20-летний Шишкин еще только начинавший тогда заниматься живописью. (Портрет, местонахождение которого неизвестно, воспроизведен в книге «Перечень печатных листов И. И. Шишкина. Составил А. Е. Пальчиков». Спб, 1885.)

Сидишь и смотришь, а между тем слушаешь воспоминания близких о том, о другом, как, например, родители Шишкина не хотели, чтобы он сделался художником, и как мать воскликнула однажды с неподдельным ужасом, молитвенно поднимая руки к образам:

- Господи, да неужели же мой сын будет маляром!..

Рассказывали и о том, как, живя как-то лотом в Меррекюле с некоторыми из своих учеников, Шишкин частенько писал этюды в парке.

Вот раз подходит к нему генерал (дилетант-живописец), рассматривает, щурится и покровительственно замечает:

- Гм.. ничего... схвачено как будто недурно...

Художник встает и, приветливо раскланиваясь, отвечает с улыбкой:

- Благодарю за лестный отзыв. Позвольте познакомиться. Шишкин.

Смущенному генералу оставалось одно - поскорее стушеваться.

В прекрасном виде сохранилась коллекция покойного художника, где, кроме его собственных произведений, много картин и рисунков других живописцев, и, большею частью, все выдающиеся [...].

Все это собирала заботливая рука человека с высоким художественным вкусом, а теперь, после его смерти, все это так же заботливо сохраняется его дочерью, пейзажисткой Ксенией Шишкиной, которой уделил отец искру от своего творческого огня.

Нет ли еще чего-нибудь редкого? - задаешь вопрос, заранее зная, что там, в мастерской молодой художницы, таится много толстых папок.

И вот, мало-помалу вынимаются и раскладываются на столе, па рояле, на стульях цепные реликвии.

Это, так сказать, святая святых шишкинского музея.

Вот целый ряд тетрадей еще молодого И. И. Шишкина, где помещены его ранние рисунки с гипсов, чертежи, перспективы, снеговые эффекты, теория теней и бесконечные наброски с натуры, между которыми попадаются портреты товарищей, деревья, лошади, олени, различные фигуры, комната самого художника, где он работал в 1853 г., наконец, эскизы будущих картин.

Тут же мелькают порой беглые мысли и афоризмы.

Привожу некоторые из них.

«Брюллов от учеников постоянно требовал, чтобы они в свободное время и на прогулках заносили в свои альбомы все, обращающее па себя внимание живописностью или представляющее трудную задачу для художника».

«Борьба с технической частью искусства - тайна развития таланта».

«Работа есть условие таланта; охота и возможность преодолевать трудности есть характер таланта».

«Постоянная работа есть закон искусства».

«Художник, копируя природу, в которой все беспрестанно движется и переменяется, не может схватить в ней разом более одного мгновения».

«Для художников посредственных одна принятая, условная манера кажется лучше, чем бесконечное разнообразное подражание природе».

«Отыщите одну истинную красоту в художественном произведении, и вы будете богаче того, который нашел в нем десять ошибок».

Н.Н. Хохряков. ВОСПОМИНАНИЯ ОБ И. И. ШИШКИНЕ (Н. Г. Машковцев. Вступительная статья к «Каталогу выставки произведений Н. Н. Хохрякова. 1857-1928». 1948, с. 8-10 (приведенные Машковцевым воспоминания Хохрякова озаглавлены составителем).)

Иван Иванович ко мне очень хорошо относился, как и покойная Ольга Антоновна Лагода-Шишкина, его жена [...], но Иван Иванович бывал иной раз и требователен, и, хотя потом смеясь и говорил «кого люблю, того и бью», все же часто резкие слова на меня производили впечатление, и он мне тогда говорил: «Вы как улитка, вас нельзя задеть, сейчас же вы и зажметесь в свою скорлупку. Так нельзя, вас здесь заклюют и вам не выбиться с таким характером».

У Ивана Ивановича я рисовал карандашом с его этюдов и фотографий. Написал одни натюрморт. Вот этого мне и хотелось главным образом, но почему-то он предпочитал давать своим ученикам писать одним тоном с фотографии, на этом я сидел довольно долго. Он говорил, что вот в Академии все рисуют с гипса, а придет лето, выйдет человек писать на натуру и ничего не может сделать, нет уменья. Ни дерева, ни леса никогда ему не написать и не справиться. [...]

К Ивану Ивановичу я ходил каждый день, приходил в 9 утра, у него завтракал, обедал, пил чай, и уходил от него часов около 2-х ночи, все время работал.

Но мне было тяжело. Я был оторван от семьи, от своего уголка, где все было так для меня дорого и мило, меня тянуло домой. Хотелось постигнуть тайну красок, их гармоничное сочетание. Но Иван Иванович требовал только рисунка. «Нужно рисовать, иллюминировать-то уж это всегда можно. Краски-то Мевес (Г. В. Мевес - владелец фирмы красок.) делает!» - говорил он смеясь. Когда он увидел мои жалкие опыты писания картины, то раз сказал мне так: «Живопись вам надо запереть в ящик и ключ от ящика бросить в море (Н.Н. Хохряков не был даже в ранние годы плохим колористом. Его живопись отличается задушевностью, мягкостью, гармоничностью. «Резкий отзыв Шишкина о живописи Хохрякова,- пишет Н. Г. Машковцев, - был, очевидно, продиктован стремлением заставить ученика возможно глубже овладеть мастерством рисунка» (с. 10-11).) А вот с рисунком у вас дело совсем иначе обстоит, рисунком вы займитесь серьезно и работайте над ним. У вас будет мастерство и известность и средства, а уж тогда можно будет и живописью заняться».

Н. А. Киселев. ИЗ КНИГИ: СРЕДИ ПЕРЕДВИЖНИКОВ. ВОСПОМИНАНИЯ СЫНА ХУДОЖНИКА (Н. А. Киселев. Среди передвижников. Воспоминания сына художника (раздел - «А. А. Киселев»). Л., 1976, с. 110-114, 123. Киселев Николай Александрович (1876-1965) - живописец. Пейзажист. Член Союза художников СССР.)

Когда отец был избран на пост профессора-руководителя мастерской Высшего художественного училища Академии художеств, мастерская переживала кризис, вызванный столкновением методов преподавания двух профессоров, знаменитых художников - Шишкина и Куинджи. Они являлись антиподами по своим взглядам на методы преподавания, на технику работы и на идейную сторону творчества.

И. И. Шишкин был необыкновенным знатоком и любителем леса. Он до совершенства знал анатомию деревьев разных пород, всегда говорил, если видел неправильность в рисунке дерева: «Такой березы не может быть» или «эти сосны бутафорские». Некоторые упрекали его в сухости. Такое мнение, пожалуй, может быть оправдано по отношению к некоторым офортам, над которыми он проводил много времени в последние годы жизни. По живописные его работы, несмотря на применение сложнейшей техники, всегда смотрелись свежо. Казалось, вы внезапно вошли в лес, ощущая как глазами, так и всем телом его близость. [...] Художественная техника до иллюзии сближает вас с природой, остается только молча восхищаться. Это заставляет вас невольно улыбаться и глубже дышать, а руки тянутся пощупать влажный мох.

Шишкин как был, так и до сих пор является крупнейшим русским художником-реалистом, знатоком лесного царства. И, как это ни странно, из его многочисленных учеников лишь Андрей Николаевич Шильдер был действительно крупным мастером. (А. Н. Шильдер сыграл несравненно меньшую роль в искусстве, чем Шишкин. Работы его, по сравнению с пейзажами Шишкина, - пишет Ф. С. Мальце на, - «кажутся сухими, условными и лишенными того жизненного пафоса, которым полны картины учителя» (История русского искусства, т. IX, книга первая. М., 1965, с. 112).) Он обладал прекрасной техникой как в рисунке, так и в живописи, но самостоятельной - не шишкинской.

Ученики Шишкина, перешедшие под руководство нового профессора Л. Л. Киселева, так со временем говорили в дружеских беседах об Иване Ивановиче: «Шишкин был неоценимым профессором, знатоком, пользующимся большим авторитетом. Но он совсем забывал о том, что ученики его уже художники, имеющие каждый свое определенное лицо, свои явно выявившиеся склонности и твердые стремления к достижению самостоятельных художественных целей. Просматривая работы учеников, почти все внимание профессор обращал на технику, ее недостатки. Он жестоко критиковал ошибки в работах учеников, задевая их самолюбие, часто не обращая внимания на интересные творческие достижения».

Зимой, из-за невозможности писать с натуры, он заставлял учеников делать рисунки с проецируемых па большое полотно диапозитивов, сделанных с его лесных картин и гравюр. Некоторые осуждали такой педагогический метод, но те, кто сумел терпеливо всмотреться в его живописные (маслом) картины лесных уголков и почувствовать очарование исключительно талантливой, насыщенной до предела чудесными деталями живой природы, и восторгались и учились многому.

Во время летних работ, когда совместно с профессором писали несколько его учеников, он по очереди подходил смотреть их работы и делал свои замечания. Некоторые из учеников, несмотря на ценность каждого его критического слова, готовы были, как говорится, провалиться сквозь землю. Шильдер сам рассказывал, что он, человек нервный, иногда, завидя издали фигуру Ивана Ивановича, направляющегося в его сторону, не мог удержаться и, оставив этюд и палитру, буквально уползал в кусты, как уж, а потом изворачивался, как мальчишка, объясняя свое отсутствие. Да! Ученики боялись Шишкина.

Другим предшественником отца на посту профессора-руководителя пейзажной мастерской был талантливейший художник Архип Иванович Куинджи. Он, как я уже писал, был педагогом, не имевшим по методу преподавания ничего общего с Шишкиным.

Задачей Куинджи во многих его работах было передать явления природы, не поддающиеся длительному писанию с натуры, как, например, пейзажи, освещенные ночным лунным светом, а также хатки, озаренные последними лучами заходящего солнца, которые можно наблюдать лишь в течение нескольких минут. Запечатлеть это даже быстрым наброском масляными красками невозможно, так как краски уже не видны ни на палитре, ни на холсте. Его необыкновенные способности запоминать тона и их взаимоотношения давали возможность днем создавать, до полной иллюзии натуры, различные вечерние и ночные пейзажи. В этих вещах использованы приемы, усиливающие эффект освещения. Но это была не натура, а иллюзия. Шишкин говорил, что он таких берез не видал. [...]

Как педагог Куинджи совершенно расходился в методе преподавания с Шишкиным, для которого передача мелких деталей являлась необходимым средством для изображения лесного пейзажа. По мнению Куинджи, главное было передать в полную силу впечатление от эффектов освещения в природе, какими бы средствами это ни было достигнуто. [...]

Отношение отца как к Шишкину, так и к Куинджи было проникнуто по только чувством глубокого преклонения перед их талантом, но и теплым чувством дружбы и любви как к товарищам-передвижникам. Оба они часто заходили к отцу не по вечерам, как обычно к нам приходили знакомые, а днем, к завтраку, когда отец делал часовой перерыв в работе и спускался из своей мастерской па четвертом этаже нашей же парадной лестницы. Иногда происходили и неожиданные встречи этих двух антагонистов. Отец всегда пользовался краткими моментами, чтобы как-то примирить их отчужденность. Иногда это удавалось, и отец был очень доволен.

Иван Иванович был художником великого труда. Его нельзя было встретить на вечерах ни у нас, ни у Репина или Маковского, он заходил, как я говорил, только к отцу днем на часок, а то и меньше. [...]

Вспоминается мне интересная беседа отца с Н. К. Рерихом об искусстве. [...] Шишкина Рерих считал богатырем русского леса. Он вполне оправдывал его строгое требование передачи красоты форм разных деревьев и особенностей пятен и складок на коре, свойственных разным породам. Это все при живописной технике Шишкина не сушит, а оживляет и освещает лес. Да! Это верно.

П. И. Нерадовский. ИЗ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКА. (П. И. Нерадовский. Из жизни художника. Л., 1956. с. 58-59. Нерадовский Петр Иванович (1875-1962) - живописец. Портретист. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества; (с 1888), затем в Академии художеств у Репина (до 1903). С 1909 г.- хранитель Художественного отдела Русского музея, с 1912 г. - заведующий этим отделом. С 1929 г. - действительный член музея.) ВСТРЕЧА С ИВАНОМ ИВАНОВИЧЕМ ШИШКИНЫМ

Отец мой учился вместе с И. И. Шишкиным в Московском училище живописи, а затем и в Академии художеств. В Петербурге они жили вместе. Отец мой был немного более обеспеченным. Шишкин был беден настолько, что у него не бывало часто своих сапог. Чтобы выйти куда-нибудь из дома, случалось, он надевал отцовские сапоги. По воскресеньям они вместе ходили обедать к сестре моего отца.

В 1895 году, весной, я приехал с бабушкой в Петербург навестить моего брата, учившегося в Инженерном училище. Я бывал в Эрмитаже, в Музее Академии художеств, видел здесь все, что меня особенно интересовало, а, кроме того, под впечатлением рассказов о совместной жизни отца с Шишкиным я решил побывать также и у него.

Узнав, что Шишкин живет на 5-й линии Васильевского острова, против Академии, я пошел к нему. С замиранием сердца поднялся по лестнице, позвонил и с волнением ожидал встречи со знаменитым художником. Он сам отворил дверь. Его большая и, скажу откровенно, неприветливая фигура, голова с всклокоченными волосами произвели на меня немного подавляющее впечатление. [...]

Я назвал себя, и после короткого разговора Шишкин ввел меня в довольно большую комнату, где мне прежде всего бросился в глаза его большой портрет, написанный Крамским (И. Н. Крамской. Портрет И. И. Шишкина, 1880.) (позднее этот портрет поступил в Русский музей).

Шишкин сел в кресло за столиком против окна и пододвинул мне другое против себя. Немного порасспросив меня, он начал рассказывать мне про отца, про свои с ним ученические годы.

- Ваш отец любил антики с гипсов рисовать. А я, Саврасов, и мои товарищи, еще когда мы учились в Москве, весной, как становилось тепло, всегда уходили куда-нибудь за город, часто в Сокольники, и там писали этюды с натуры. Любили писать коров.

Там-то, на природе, мы и учились по-настоящему. И как это было там интересно. И приятно же и полезно было работать на воздухе. Мы оживали там. Особенно мы испытывали это после длинных дней зимних занятий в классах.

На природе мы учились, а также отдыхали от гипсов. Уже тогда у нас определялись наши вкусы, и мы сильнее и сильнее отдавались тому, что влекло каждого из нас. Поступив в Академию, я и здесь при первой возможности уходил писать этюды за город, куда-нибудь на Петровский остров. А ваш отец все сидел на гипсах. А вы что любите? - вдруг спросил он меня.

Я ответил, не сразу найдясь, что люблю исторические картины, очень люблю портреты.

- Ну, вот, я тоже люблю архитектуру,- сказал он, показав рукой в окно на высокий дом,- люблю жанр, люблю портреты, люблю... мало ли что я еще люблю, да вот заниматься этим не занимаюсь и не буду заниматься. А люблю я по-настоящему русский лес и только его пишу. Художнику нужно избрать одно, что ему больше всего полюбилось. И вам советую полюбить одно. Только тогда будете с успехом совершенствовать любимое. Разбрасываться никак нельзя.

Я видел, как Шишкин, говоря, все больше и больше увлекался и, наконец, совсем преобразился. И у меня совсем исчезло первое неприятное впечатление. Я простился с Иваном Ивановичем и ушел от него в самом хорошем настроении, пошел на набережную и до вечера ходил со своими мечтами.

Е. И. Фортунато. ИЗ СТАТЬИ: ВСТРЕЧИ В ПУТИ. («Нева», 1957, № 12, с. 175-176. Фортунато Евгения Ивановна - ленинградская писательница.) ЛЕС И ПОЛЕ

На даче в Преображенском (теперь Толмачево) мне сказали, что в соседнем домике живет Иван Иванович Шишкин с дочерью-подростком.

- С утра до вечера пишет свои этюды...

Я едва дождалась утра, чтобы пойти поискать Шишкина и посмотреть, как он работает.

Его дача - вся красная - стояла отдельно от других, в глубине буйно разросшегося сада. Еще издали я искала взглядом знакомую мне по фотографиям фигуру в холщовой блузе с палитрой в руках под громадным, тоже холщовым зонтиком. Но в саду никого не было. «Наверное, уже ушел писать,- решила я.- Буду искать его». Но где он может быть?

Река Луга не казалась мне красивой. Ничего интересного, по-моему, в ней не могло быть для художника - плоские берега, жалкая растительность. Вот разве дубы там, на пригорке, за извилиной реки?

Вскарабкавшись по круче, я уже издали увидела холщовый зонт и фигуру сидящего на складном стуле художника.

Подошла. Стала за его спиной и смотрю. Он писал дубы. И довольно долго делал вид, что меня не замечает. Потом слегка обернулся и спросил:

- Художница?

- Нет. Но очень люблю искусство, а ваши картины в особенности. Разрешите мне стоять здесь сбоку и смотреть, как вы работаете?

- Смотрите, только не мешайте.

Так началось наше знакомство.

За два месяца моего пребывания в Преображенском дня не проходило, чтобы я но виделась с Шишкиным. Мы встречались как старые знакомые, почти как друзья.

- Работать! Работать ежедневно, отправляясь на эту работу, как на службу. Нечего ждать пресловутого «вдохновения»... Вдохновение - это сама работа! - говорил Иван Иванович.

- Знаете, как работает Золя? Пишет ежедневно в определенные часы и определенное количество страниц. И не встанет из-за стола, пока не закончит положенного им на этот день урока. Вот это труженик! А как он изучает материал прежде чем начать писать! Как он знакомится со всеми деталями того, что собирается описывать!

Так работал и сам Шишкин. Работал ежедневно, тщательно. Возвращался к работе в определенные часы, чтобы было одинаковое освещение. Я знала, что в 2 - 3 часа пополудни он обязательно будет на лугу писать дубы; что под вечер, когда седой туман ужо окутывает даль, он сидит у пруда, пишет ивы; и что утром, ни свет ни заря, его можно найти у поворота дороги в деревню Жельцы, где катятся сизые волны колосящейся ржи, где загораются и потухают росинки на придорожной траве.

Шишкин ко мне привык и как будто даже ценил мой настойчивый интерес к его работе. Стою, бывало, рядом с ним и восхищаюсь. На холсте яркими красками оживают небо, река, кустарник, лес...

- Иван Иванович, знаете, лес у вас более настоящий, чем в природе.

Он смеется.

Я не знаю человека, так влюбленного в наш русский лес, как был влюблен в него Иван Иванович Шишкин.

Помню, однажды меня застигла в лесу гроза. Сначала я пыталась укрываться под елями, но тщетно. Скоро холодные струйки потекли по моей спине. Гроза промчалась, а дождь лил с прежней силой. Пришлось идти домой под дождем. Свернула по тропинке к даче Шишкина, чтобы сократить путь. Вдали, над лесом, сквозь густую сетку дождя светит яркое солнце.

Я остановилась. И тут на дороге, возле дачи, увидела Ивана Ивановича. Он стоял в луже, босиком, простоволосый, вымокшие блуза и брюки обленили его тело.

- Иван Иванович! Вы тоже попали под дождь?

- Нет, я вышел под дождь! Гроза застала меня дома... Увидел в окно это чудо и выскочил поглядеть. Какая необычайная картина! Этот дождь, это солнце, эти росчерки падающих капель... И темный лес вдали! Хочу запомнить и свет, и цвет, и линии.

Помню еще один случай. Я ходила в деревню Жельцы по каким-то хозяйственным делам. Жара была адова. Раскаленный песок на дороге буквально обжигал ноги. Я решила свернуть напрямик через поло. Шла очень быстро, опустив голову.

Остановил меня терпкий запах ромашки. Я опустила глаза и чуть не вскрикнула: все поле было сплошь покрыто ромашкой. Земля нигде даже не сквозила между сочными, сильными кустами с ярко-зеленой листвой и громадными звездами цветов. Можно было подумать, что ромашку посеяли здесь намеренно. А ведь это был пар, и ромашки, упорные и сильные сорняки, вероятно, мало радовали хозяев этого ноля. Но что за прелесть!

- Что за красота! - услышала я как бы в ответ своим мыслям.

Иван Иванович стоил у самого края поля, не отрывая глаз от ликующих цветов.

- Я - случайно,- начала я.

- А я второй раз прихожу. Дочь открыла эту прелесть и прибежала в венке из ромашек. Осторожнее! Вы чуть не раздавили! - И, нагнувшись, он выпрямил примятый мною роскошнейший куст.

Таким - влюбленным в каждый цветок, в каждый кустик, в каждое деревцо, в наш русский лес и полевые равнины - я всегда вспоминаю Ивана Ивановича Шишкина.