Глава одиннадцатая. Родник в лесу

Год выпал тяжелый. Настолько тяжелый, что и сказать трудно. В марте умерла Евгения Александровна, "милая Женька", оставив Шишкина с двумя детьми - дочерью Лидией и сыном Константином (тот тоже вскоре умрет).

14 марта 1874 года И. Н. Крамской напишет К. А. Савицкому: "Е. А. Шишкина приказала долго жить. Умерла в прошлую среду, в ночь на четверг с 5 на 6 марта. В субботу мы ее провожали. Скоро. Скорее, чем я думал. Но ведь это ожидаемое".

Возвратясь с кладбища, Иван Иванович был сам не свой. Не находил места, не слышал, что говорят близкие. Поглядывал отрешенно в угол комнаты, и, переживая случившееся, думал о том, как несправедлива жизнь. Несправедлива, ибо нельзя, невозможно такое - отнимать у человека ближнего. Было не по себе.

Боль утраты душила его. Утешения искал в вине. Опьянев, становился злым. Не знал удержу. Ходил на кладбище. Меж оград, по скользкой дороге добирался до могилы. Мало кто видел его плачущим. Но здесь он но сдерживал себя. Жену любил страстно.

Резок был со всеми. Накричал как-то на Шпеера - экспонента выставки, высказав, что только тем такие и занимаются, что шляются и даром пользуются льготами.

В печати принялись чернить В. Верещагина. Обвиняли в отсутствии патриотизма, глумлении над армией, ее победами. В. Верещагин выставил свои картины, изображающие эпизоды Хивинского похода, в доме министерства внутренних дел. Дотравили до того, что художник сжег три работы, будучи в сильном гневе.

Через несколько дней газеты опубликовали заявление В. Верещагина. Он отказывался от звания профессора Академии художеств. Написал заявление в запале, но Тютрюмов, бывший сотоварищ по Академии, через те же газеты по-своему истолковал поступок В. В. Верещагина и объявил, что получать звание профессора художнику стыдно потому, что-де не он один писал свои картины, и упомянул немецких художников, труд которых якобы использовал В. В. Верещагин.

Мюнхенское художественное товарищество прислало официальный протест.

Крамской, Мясоедов, Ге, Шишкин и другие напечатали заявление в защиту В. В. Верещагина.

Подписав письмо, Иван Иванович замкнулся. Теща переехала к нему и не говорила ни слова.

Приходили друзья юности. Сочувствовали. За стаканом вина вспоминали прошлое. Встречи напоминали скорее попойки. Доходило до ссор.

И. Н. Крамского Иван Иванович сторонился. Даже чурался. Впрочем, и у Крамского настроение было не из веселых. Мучило сознание, что Товарищество оканчивает жизнь свою, так и не высказав главного.

"Ге погиб, оба Клодта так и останутся маленькими. Савицкий - проблема, и большая проблема, Куинджи плохо знает натуру, - думалось Ивану Николаевичу. - На кого же положиться? Из новых лишь одно имя достойно упоминания - Виктор Михайлович Васнецов". А из старых? Неужто нет никого? А Шишкин? Разве только что он. Но и он не работает. И трогать его теперь невозможно. Ждать надо.

Среди знакомых, приходивших к Шишкину посидеть за рюмкой, в основном были неудавшиеся художники. Спившиеся, опустившиеся или просто не нашедшие себе места в жизни.

За рюмкой бранили синодальное управление, ибо с его ведома закрывались церкви и сокращались приходы, что возбуждало в народе ропот и недовольство.

- Немцы знают, что делать в России, - говорил кто-нибудь из давних приятелей Ивана Ивановича. - Иноверцам облегчают свободное удовлетворение духовных потребностей, заводят для них церкви и мечети, да в каких количествах, а народ русский лишают храмов, отцами и дедами созданных. А религия... без религии и нас, русских, не станет.

- Вот здесь ты прав, - соглашался Шишкин. - Прав, сто раз прав.

- А как же? Без веры народ - ничто.

- И то тебе скажу, Костя Савицкий письмо прислал, из Парижа, - говорил Иван Иванович, - пишет, не художничество и не художники у них там на выставках, а торгаши. Всякий норовит поразить внешним шиком, блеснуть абы чем, а все потому, что без веры живут. А кто без веры, у того, известное дело, нахальство на первом месте. Коммерсанты тон у них задают. Доживем, и у нас то же будет.

- Одна ты у нас гордость, Иван Иванович. Художник ты первостатейный.

- Не льсти. Надо - пей. Но не льсти. Не терплю...

На лето с детьми и Романом Васильевым Иван Иванович выехал на дачу в Старо-Сиверское. Места нетронутые, дикие. Жизнь деревенская. Но и там не работалось. И там искал приятелей, и они находились. За лето ни разу не взялся за краски. Лишь несколько раз выбирался в лес с фотоаппаратом, учился фотографировать.

"Иван Иванович живет верстах в трех и какой-то стал шероховатый, окружен своей прежней компанией, занят фотографией, учится, снимает, а этюда и картины ни одной, - писал одному из своих знакомых И. Н. Крамской. - Не знаю, что будет дальше, а теперь пока не особенно весело. Впрочем, это натура крепкая; быть может, ничего".

...Приходил очередной гость, и опять доставалось вино. Поминали Евгению Александровну, Володю, Ивана Васильевича, Федора Александровича, зажигали лампу. Пили здоровье его высочества наследника Николая Александровича, родившегося 6 мая 1874 года. Пили за Верещагина...

- Сатана, сатана в России, - говорил гость, прикуривая от лампы. - Намедни читал в газетах сенатский процесс о девяти преступниках. Девять, слышь, Иван Иванович, девять их. Гамов, Сидорацкий, Циммерман, Ободовская... Дальше не помню. Россию задумали переделать. А на чей лад? Кто ее переделывает-то? Кому мы не по нутру? А вот ты кумекай. Откуда они, эти революционеры, и на чьи деньги дела свои творят? Вот где корень-то.

Бывали дни, Иван Иванович хотел одиночества. Сказывалась привычка работать. Направлялся в лес. Бродил, вздыхал. Приглядывался к местам.

Раз-другой брался за карандаш и на какое-то время забывался. (Позже скажет: "Я считаю летние этюды и рисунки настолько обязательными для всех, что только болезнь разве может служить оправданием в отсутствии летних работ".)

Частенько, задумавшись, уходил в такие дебри, что с трудом находил дорогу обратно...

Был в Петербурге дом, в который всякий раз входил он с легким сердцем. Жил в доме том большой приятель, земляк, писатель, редактор "Нивы" Дмитрий Иванович Стахеев. Шишкину он всегда сердечно радовался. Уютно было в квартире у Стахеевых. Обои беленькие. По стенам развешаны недурные копии картин из Кушелевской галереи, сделанные женой Стахеева. А в большой комнате висела картина Ивана Ивановича, рожь и дубы, в воспоминание об одной летней поездке.

Дмитрий Иванович, как и батюшка его, Иван Иванович, был чужд тщеславия, никоим образом не подделывался ни под какие направления, на все имел собственное суждение.

Любил вспоминать прошлое, и это роднило его с Шишкиным.

Жизнь у Дмитрия Ивановича сложилась несладкая. В четырнадцать лет отправил его батюшка по торговым делам в Томск. По проторенной дороге намеревался провести наследника. Горяч был сынок, сообразителен. "Память у него хороша, хороша память - деловой парень выйдет", - говорил о нем отец. И мог ли думать батюшка, что сын круто изменит судьбу свою, и вырастет из него писатель крупный, талантливый и необыкновенно серьезный.

В шестнадцать лет Стахеев-младший сотнями тысяч рублей ворочал, торгуя в Кяхте с Китаем чаем и ведя крупное чайное дело. Но не лежала к делу купеческому душа, хотелось другой жизни. Отец сына не понял, да и не хотел понимать, произошел разрыв между ними. К купеческому же быту не было желания возвращаться у Стахеева-младшего - "вольнодумца", как прозывали его отныне дома. Отправился он с женой на Амур, занялся хлебопашеством, но неожиданное наводнение уничтожило все труды его. Принялся лить свечи и кормился, продавая их фунтами в Благовещенске на Амуре. Еще в Кяхте написал статью о кяхтинской торговле и отправил ее в "Петербургские ведомости". Статью приметили в торговом мире, толково писал автор о лжи в торговых отношениях между русскими и китайскими купцами. Опубликованы были в петербургских журналах и беллетристические очерки Стахеева. Он решил попытать счастья на литературном поприще и отправился в Петербург.

- Бестолковый он, бестолковый! На какую дорогу сунулся, - пропадет понапрасну, будет собакам хвосты рубить. Помогать я ему не буду, да и вам строго-настрого запрещаю помогать Дмитрию. Кто ему будет помогать - тот враг мой, - говорил в семье Иван Иванович Стахеев.

Надо сказать, Дмитрий Иванович ни разу не обратился за помощью к родственникам. В жизни дорогу пробивал себе сам.

До религиозности священно относящийся к избранному им труду, он снискал уважение и дружбу таких людей, как Н. Н. Страхов, историк Бестужев-Рюмин, А. Н. Бычков, А. Майков...

- Вы не имеете права умирать, - не раз говорил ему А. Н. Майков, - вас земля не примет, пока вы не напишете своей биографии: это не только будет интересно, это будет поучительно и в великой степени полезно для молодого поколения, которое из нее увидит, что может сделать воля, хорошо направленная.

Не уступая ли настояниям друзей, Д. И. Стахеев написал свои первые книги "На память многим. Рассказы из жизни в России, Сибири и на Амуре" и "Глухие места", в коих поведал о странствиях по родному краю, встречах с самобытными интересными людьми? (О книге "Глухие места", вышедшей в свет в 1868 году, мы упоминали ранее). Как писатель Д. И. Стахеев пользовался успехом у публики, но критики, словно сговорившись, обходили его вниманием. Лишь Н. П. Страхов посвятил несколько серьезных разборов его произведениям. Он же говорил: "Время Стахеева еще придет, его не умеют достачно ценить, и вырастет поколение читателей, которое отдаст дань уважения его самостоятельному крупному таланту".

С Н. Н. Страховым проживет Д. И. Стахеев на одной квартире 18 лет.

Словоохотливый в жизни человек, жизнерадостный, веселый, Дмитрий Иванович был одним из интереснейших собеседников. С ним отдыхалось душой.

Шишкина он усаживал в глубокое кресло, просил принести самовар, и начинался разговор о литературных новостях, художниках, их работах, последних событиях, новых книгах.

- Видали вы, Иван Иванович, книги в коридоре, в прихожей, на площадке? - спрашивал Д. И. Стахеев.

- Растут на глазах, - отвечал Шишкин.

- Это все Страхов Николай Николаевич. Конченый человек! Каждый день тащит домой по три, по шесть книг. У него три комнаты сплошь ими завалены. Тысяч двадцать, сам говорит. Но интереснейший человек. Сочинитель хороший. Его Лев Николаевич Толстой очень любит. Переписываются они, - Дмитрий Иванович наливал чай в фарфоровую чашку и, улыбаясь, добавлял: - Только книги Николая Николаевича съедят. Они его из его же квартиры вытеснили. В коридор их выперло, в прихожую, на лестницу, кончится тем, что он будет продавать их с пуда, - и добродушно смеялся. Отпив из блюдечка, продолжал: - Слушать его любопытно. Мыслит глубоко. За Россию болеет. Недавно принялся горячо говорить о Мельникове-Печерском. Хвалил роман "В лесах". Рекомендовал прочесть его. Я прочитал. По вкусу пришелся. Прекрасные картины русской жизни и природы. Елабугу живо вспомнил.

- А я иной раз аж запахи ее чувствую, - говорил Шишкин.

- Кулики мы с вами.

- Не без того, - вздыхал Иван Иванович. - Только ежели б не вспоминали ее, не жили б. Так иной раз думается...

Били напольные часы. Мирно, уютно.

- Помню, мальчонкой, - говорил Дмитрий Иванович, - заберусь, бывало, к бабушке в комнату и слушаю длинные рассказы о жизни в старые годы. Бабушка за прялкой, пряжу прядет. Лучина потрескивает. На стенах образа, лампады, виды монастырей, портреты духовных лиц. Говорит она (голос и по сию пору помню): "Вот где теперь отец-то ваш выстроил хоромины свои большущие, тут в прежние годы стоял домик в пять окошечек, в нем- то мы и жили со стариком Захаром Кириллычем, вашим дедушкой. Торговал он шляпами и сапогами, а я была взята из Битков от отца Петра, тятинька-то мой в Битках-то был попом. Так-тося, добры мои! Не простова я роду-то - духовного... В те поры, бывало, помню, в Покров-то и снег большущий покрывал землю-то матушку, а река наша широкая замерзала, а теперь вот уж и Рождественской пост к половине подходит, а только, только снежку-то еще Бог не дает. Так-тося. Время-то переменчиво, о-хо-хо...

Ветер гулял по ночным петербургским улицам, поднимая снег и забрасывая его в подъезды. Бил в темные окна и не мог достать до окна шестого этажа, где в одном из домов все еще горел свет...

Привычка к труду победила. Зиму Иван Иванович работал напряженно, а на четвертой выставке Товарищества передвижных художественных выставок появились его картины "Родник в сосновом лесу" и "Первый снег".

Бывает же, грязь на улице, слякотно, ни пройти ни проехать, и тошно, тошно на душе. А выпадет снег, прикроет черноту, и чисто окрест становится, и на душе светло. Не сразу и скажешь, была ли она - чернота.

О картине же "Родник в сосновом лесу" журнал "Пчела" писал: "...Если вы, читатель, утомились среди этой житейской, человеческой обстановки, виденной вами на картинах, мимо которых мы с вами прошли, то можете освежиться впечатлением лесных пейзажей И. И. Шишкина. Вот первый - "Родник...". На картине чувствуется жаркий день; ряды высоких сосен образуют превосходную перспективу; внизу виден бревенчатый сруб родника; из него сочится вода и разливается широким мелким ручьем, в котором плещется деревенская ребятежь..."